«пред. глава след. глава» содержание

Глава 8. Причины гибели

8.1. Общие теоретические соображения

Вопрос о причинах гибели реального социализма продолжает оставаться темой теоретических исследований и горячих споров. Наряду с упрощающими объяснениями, согласно которым то ли Сталин, то ли Хрущёв, то ли Горбачёв были главными виновниками этой исторической катастрофы, то ли во всём был виноват классовый враг, приводится также разумная констатация того, что речь шла о сложном комплексе объективных и субъективных, внутренних и внешних, необходимых и случайных факторов, которые в своём взаимодействии привели к этому результату.

В столь общей форме это может быть верно, однако такой ответ остаётся настолько общим, что не приносит особой пользы. Такое описание подходит к любому значимому итогу развития нового времени. Удовлетвориться таким общим ответом в конечном счёте означает прийти к утверждению, что мы в сущности ничего не знаем и, возможно, вообще не можем знать, поскольку история развивалась слишком сложно.

Но разве можем мы действительно удовлетвориться агностической позицией «ignoramus et ignorabimus» (мы этого не знаем и не узнаем)? В таком случае нельзя было бы вывести никакого урока из истории социализма — ни положительного, ни отрицательного, — который когда-нибудь мог бы оказаться для нас полезен.

Кроме того, это было бы теоретическим объявлением банкротства исторического материализма как исторической концепции, которая должна была быть способна научно объяснить историю человеческого общества как «естественно-исторического» закономерного процесса.

Если бы историческое развитие возникновения и гибели реального социализма противоречило объективной закономерности общественного развития, согласно которой общественно-экономические формации сменяют одна другую, когда развитие производительных сил и производственных отношений создаёт для этого необходимые материальные предпосылки, то это стало бы поистине сильным аргументом против исторического материализма. Поэтому мы не можем просто игнорировать этот вопрос; кроме того, он также заставляет нас точнее выделить и исследовать вышеупомянутые факторы.

Если мы исходим из того, что с превращением капитализма свободной конкуренции в монополистический капитализм (империализм) уже возникли материальные условия для перехода к высшей общественной формации, благодаря чему такой переход, в соответствии с объективной закономерностью общественного развития, мог быть начат и в России, а затем продолжиться в других странах, то, по-видимому, гибель социализма приводит к дилемме: либо оценка материальных предпосылок для перехода к социализму оказалась неверной — либо неверно предположение о закономерном развитии общества.

Действительно ли мы стоим перед такой дилеммой, или же возможно другое объяснение истории реального социализма?

В кратком своде основных идей материалистического понимания истории, данном Марксом в знаменитом предисловии к его книге «К критике политической экономии», сказано:

«Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она даёт достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого́ старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия её решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления»²⁷⁵.

Первый вопрос, требующий ответа, состоит, таким образом, в том, возникли ли уже благодаря уровню развития производительных сил капитализма, достигнутого к началу Первой мировой войны в рамках империализма, материальные условия существования новых социалистических производственных отношений.

С какими критериями следует подходить к решению этого вопроса? Определённо можно сказать, что это должен быть экономический критерий, поскольку речь идёт в первую очередь об уровне развития производительных сил, от которого зависят производственные отношения. А экономической мерой для уровня их развития является производительность труда — другими словами, обеспечиваемая ими производительность человеческой деятельности. Насколько высока она должна быть, чтобы были обеспечены материальные предпосылки для возникновения более высоких, социалистических производственных отношений?

Капиталистические производственные отношения основываются на экономической эксплуатации людей, задействованных в сфере производства; вместе с тем эта эксплуатация общественно необходима до тех пор, пока производимая с её помощью прибавочная стоимость требуется для продолжения и расширения процесса экономического воспроизводства, а также для обеспечения развития всех других сфер общества (культуры, образования, науки, системы здравоохранения, государственного управления и т. д.). Это требовало раскола общества на имущие и неимущие классы, частного присвоения общественного богатства и его концентрации в руках правящих классов, и, соответственно, антагонистического характера общественного прогресса во всех общественных формациях, основывающихся на частной собственности на средства производства.

При империализме (стадии монополистического капитализма буржуазного общества) уровень развития производительных сил и производительности труда впервые достигает такой высоты, что экономическая необходимость в существовании этого классового раскола и экономической эксплуатации угнетаемых классов уже пропадает, поскольку производимое общественное богатство достаточно для обеспечения расширенного воспроизводства на всё более высоком уровне, а также для широкого развития всех остальных сфер общества, при этом без ранее необходимого частного накопления за счёт экономической эксплуатации угнетаемых классов. Антагонистическое разделение классов и эксплуатация человека человеком становятся не только экономически излишними, но и превращаются в препятствие для дальнейшего общественного прогресса, благодаря чему человечество в лице рабочего класса и других трудящихся слоёв получает возможность поставить перед собой задачу преодоления частной собственности на средства производства и связанных с ней классового разделения и эксплуатации путём перехода к социализму, организовав на основе общественной собственности на средства производства дальнейший прогресс всего человечества.

Помимо безмерной и бессмысленной растраты значительной части производимого богатства на вооружение и войны ради захвата источников сырья, завоевания рынков сбыта и геополитических сфер влияния, в настоящее время идёт колоссальное перенакопление за счёт создания непроизводительного капитала, аккумулируемого в миллиардных суммах в руках чрезвычайно малого слоя представителей крупного капитала. К каким абсурдным последствиям приводит такое развитие, видно из опубликованного в 2015 г. доклада комитета Oxfam о распределении богатства в мире²⁷⁶. Согласно ему, 1 % населения мира обладает столь же крупным богатством, что и остальные 99 %. Официальные сообщения о соотношениях между богатством и бедностью в Германии и, ещё нагляднее, в США ясно свидетельствуют, с какой скоростью растёт эта тенденция в ведущих капиталистических странах. В то время как крошечная группа владельцев крупного капитала едва находит ещё пока обеспечивающие прибыль возможности для инвестиций, миллиарды людей вынуждены в бедности и нищете, а миллионы детей — умирать от голода и недоедания, пока будет продолжаться диктатура международного монополистического и финансового капитала.

Речь идёт о принципиальном вопросе: с империализмом человеческое общество вошло в новую эпоху своей истории, в которой становится объективно возможным переход к высшей общественной форме без эксплуатации человека человеком, поскольку для такого поворота уже созданы необходимые экономические условия.

Однако конкретно-исторически этот процесс происходит в мире очень неравномерно. То, что капиталистическая общественная система как целое подошла к своим границам, не означает, что это верно и для каждой отдельной капиталистической страны.

Царская Россия к началу первой империалистической мировой войны находилась в такой фазе экономического развития, которая протекала чрезвычайно противоречиво и неравномерно. Остатки феодализма были ещё не полностью преодолены, хотя сельское хозяйство уже встало на капиталистический путь развития; капиталистическая промышленность испытывала бурный рост, который по большей части основывался на инвестициях иностранного капитала и вёл к чрезвычайной концентрации, которая уже стала характерна для монопольного капитала.

Так созрели ли в России материальные условия для перехода к высшей общественной формации?

Я думаю, что на этот вопрос нельзя ответить просто «да» или «нет». Ответ как раз-таки заключается в указании на то, что эти условия «находились в процессе становления», как это сформулировал Маркс. Россия не была «классической» страной развитого капитализма вроде Англии или Германии. И в русской социал-демократии это стало одной из причин расхождений между большевиками и меньшевиками по вопросу о характере грядущей революции в России. Однако, как было показано во второй главе данной работы, это необычное экономическое состояние царской России (Троцкий называл его «комбинированным развитием») создало для преобразования непривычные социально-политические условия и привело к тому, что революция начиналась как буржуазно-демократическая, однако более или менее неизбежно должна была перерасти в пролетарско-социалистическую. При этом решающую роль играл тот факт, что Россия, несмотря на свою отсталость, уже вошла в фазу империализма и была включена в систему его экономических отношений, а также то, что она приняла участие в империалистической мировой войне на стороне держав Антанты (Англии и Франции), руководствуясь собственными захватническими целями.

В основном последствия разрушительной войны привели к тому, что формировавшиеся экономические условия переплелись с социально-политическими условиями, породив революционную ситуацию, которая сперва сделала возможной буржуазно-демократическую революцию, а затем обеспечила её перерастание в пролетарско-социалистическую революцию. В определённой мере это было капиталистическое развитие, модифицированное особыми историческими условиями, обстоятельствами, а вместе с ними и случайностями.

Если рассматривать дело так, то развитие революции в России шло всё же в соответствии с марксистской концепцией закономерности истории и не осуществлялось случайным и необъяснимым особым путём. Поэтому ход событий и не предоставил неопровержимых аргументов против теории исторического материализма (если, конечно, не трактовать его как догматическую схему, как это делали «ортодоксальные» марксисты Каутский, Плеханов и многие другие с их жёстким экономическим детерминизмом).

Однако то, что в этих исторических процессах царила объективная закономерность, ещё не означало, что общественное развитие шло к назначенной цели по прямой линии; и тем более это не означало, что в силу этого гарантирован и обеспечен успех всего движения.

Здесь мы должны вернуться к уже подробно обсуждённой специфике общественных закономерностей. Благодаря объективным условиям и связанным с ними закономерностям общества, в результате предшествующей общественной практики людей возникает сочетание определяющих обстоятельств, которое предопределяет дальнейшее развитие общества. Однако такое предопределение предписывает не прямой и неуклонный путь, а целый спектр объективно возможных путей изменения и развития, то есть «поле возможностей», содержащее и допускающее возможные альтернативы и варианты. Это — следствие особого характера общественных законов, которые, в отличие от законов природы, действуют в основном как доминирующие тенденции общественного развития, причём остаются возможными и случайности — в качестве дополнения или форм проявления царящей необходимости.

Какие из объективных возможностей могут восторжествовать в историческом развитии, то есть стать реальностью, зависит не только от объективных условий, но и от того, были ли они уловлены, распознаны и оценены действующими субъектами — общественными классами, их политическими партиями и их вождями, какие конкретные цели для преобразования общества сформулируют эти субъекты и насколько им удастся завоевать и организовать большинство на поле политической борьбы.

Из этого вытекает важность понимания того, что для построения социализма в России и, позднее, в других странах шансы на успех существовали, поскольку для этого была реальная возможность, хотя и не было никакой гарантии успеха, что часто путают. В мировой истории гарантий не бывает; в ней не царит телеология, воспеваемая «философией надежды» Эрнста Блоха в противовес историческому материализму.

В этом смысле у Советского Союза была перспектива впервые установить социалистическое общество, вероятность чего резко отвергали ортодоксальные социал-демократы. Однако то, насколько велики были эти шансы, совершенно особым образом зависело от субъективного фактора, то есть прежде всего от рабочего класса и его политической организации, из-за чего коммунистическая партия и её руководство приобрели столь высокое значение в революционном процессе и в дальнейшем социалистическом строительстве.

В соответствующих главах этой работы мы попытались проанализировать и представить с этой точки зрения политику и важнейшие шаги ВКП(б)-КПСС.

Перспективы успеха существовали, и решающий вопрос сейчас сводится к тому, какие объективные факторы в рамках наличных и возникших позднее условий и какие субъективные факторы практической политики ВКП(б)-КПСС в их взаимодействии привели к тому, что не удалось надолго обеспечить существование социализма и его способность к развитию. На самом деле, эти две группы объективных и субъективных факторов уже были упомянуты в анализе и в рассуждениях предыдущих глав, так что уже ясно различима внутренняя логика развития, которая на своём пути могла привести как к успеху, так и к гибели. Следовательно, было бы излишним снова отыскивать отдельные причины коллапса социализма — как в отношении личностей с принятыми ими решениями, так и в отношении отдельных событий или процессов. Настоящие причины — не единичные факты и изолированные факторы, и не просто их сумма, а их взаимосвязанное единство в историческом развитии и взаимодействии.

Если на этой основе мы вновь специально занимаемся изучением ряда общественных и политических процессов и явлений, подробнее освещая их специфическую роль в комплексе взаимосвязанных причин, то делаем это главным образом по двум причинам: во-первых, чтобы выделить из их числа наиболее важные, а во-вторых — чтобы выступить против распространяемых ложных интерпретаций и заблуждений.

8.2. Определяющая роль экономики

Согласно материалистическому пониманию истории, экономика (точнее — способ производства как единство производительных сил и производственных отношений) является определяющей основой общества, над которой возвышается не только вся политическая, юридическая и идеологическая надстройка, но и из которой также возникает общественная структура и её главные материальные и идейные движущие силы.

Социализм появляется из капиталистического общества, которое развило производительные силы человечества до такой степени, при которой частная собственность на средства производства и эксплуатация человека человеком становятся излишними и начинают препятствовать дальнейшему прогрессу, что проявляется прежде всего в противоречии между становящимся всё более общественным производством (как в национальном, так и в мировом масштабе) и в то же время частным присвоением производимого богатства чрезвычайно малыми общественными группами.

Социализм, напротив, исторически претендует на то, чтобы развить производительные силы в ещё большем масштабе на основе общественной собственности на средства производства и в отсутствие эксплуатации. Производительные силы создают общественное богатство, обеспечивая всем людям растущий материальный и культурный уровень жизни и постепенно создавая условия для того, чтобы классовые различия смогли исчезнуть, и чтобы, наконец, в более высокой фазе — коммунизме — исчезли сами общественные классы, то есть реализовалось социальное равенство всех людей. Только это создаёт условия для свободного развития человеческой индивидуальности.

С устранением классов отношения между людьми лишатся своего политического характера. Благодаря этому государство как политический инструмент власти станет излишним и потому «отомрёт». Тогда общество станет ассоциацией равноправных индивидуумов, «в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»²⁷⁷.

Эта великая гуманистическая цель вовсе не является утопией, так как уже находит свои материальные предпосылки и основания в закономерных тенденциях и результатах капиталистического способа производства и обмена. Именно они заставляют человечество искать путь, ведущий из этой общественной системы к какой-то более высокой. Ни один разумный человек не станет всерьёз утверждать, что судьба человечества — оставаться в общественной формации, в которой всё общественное богатство, которое человечество создаёт своим трудом, в конечном счёте превращается в частную собственность малого круга лиц, в то время как увеличивается относительное (а в отдельных регионах мира и абсолютное) обнищание.

Однако экономическую основу такого развития в направлении обеспечения социальной справедливости и равенства могут создать лишь производительные силы, по меньшей мере достигшие, а в дальнейшем всё более превышающие уровень, уже существующий при нынешнем капитализме, поскольку гуманистические цели нового общества можно реализовать лишь за счёт гораздо более высокой производительности труда. Социализм может достичь своего всестороннего превосходства над капитализмом только на основе более высокой производительности труда; поэтому её можно считать определяющим критерием его победы над капитализмом.

Этот взгляд, также подробно аргументированный Марксом и Лениным, теоретически признавался (чаще всего в общих словах) ВКП(б)-КПСС, однако в её практической экономической политике не играл решающей роли. Такое положение дел стало важнейшим слабым пунктом социалистической экономики не только в Советском Союзе, но и во всех социалистических странах, а кроме того, отсутствовали официальные и достоверные численные показатели реального соотношения производительности труда социализма и капитализма, хотя при этом всегда утверждалось, что экономическое соревнование двух общественных систем решит, которая из них одержит верх. Сегодня этот вопрос уже не актуален, поскольку историческая и экономическая практика ясно ответила на него, хотя, разумеется, не окончательно, ибо невозможно предположить вечно длящуюся стагнацию в развитии человечества.

Таким образом, совершенно очевидно, что недостаточная экономическая производительная способность реального социализма послужила главной причиной его поражения в этой борьбе. Все остальные факторы, причастные к его гибели, частью определялись ею, а частью — различным образом взаимодействовали с ней. Нам не обойти этой основополагающей истины, при этом совершенно необходимо осознать все следствия из её констатации.

С этим связан целый ряд вопросов, на которые непросто ответить. Вследствие каких причин социализму не удалось достичь необходимой производительности труда и производственной мощности экономики, дабы завоевать безусловное превосходство над капитализмом? Разве не устранение капиталистических производственных отношений, считавшихся препятствием для дальнейшего развития производительных сил, и создание социалистических производственных отношений должны были открыть путь к быстрому и беспрепятственному развитию производительных сил? Разве устранение капиталистической эксплуатации и освобождение труда не должны были освободить мощные движущие силы, которые должны были действовать сильнее, чем эгоистическое стремление к прибыли? Разве не превосходство над хаотической нерациональной капиталистической конкурентной экономикой (вновь и вновь приводящей к перепроизводству, финансовым кризисам, банкротству предприятий и массовой безработице) разумной плановой экономики, ориентирующейся на всеобщие общественные потребности, обязано было обеспечить значительный рост материального и культурного уровня жизни всех людей при социализме и обеспечить гораздо более хорошие условия жизни, чем при капитализме?

Каковы были причины того, что оказалось невозможно или лишь отчасти возможно реализовать эти великие цели? Если мы примемся за эти вопросы, то перед нами встанет ряд других, ведущих во внутреннюю структуру социалистических производственных отношений, а также в структуру политических отношений и отношений власти, и весьма вероятно, что тогда мы откроем, что хотя на своей ранней стадии социализм и заложил важные основы для их развития, однако он остался в догматической косности вместо того, чтобы с помощью полученного опыта и в соответствии с растущими потребностями развивать и формировать их и далее.

Однако прежде чем подойти к этим вопросам, следует пояснить, что́ именно должно пониматься под объективными и субъективными, внутренними и внешними, необходимыми и случайными факторами и обстоятельствами, которые в своей целостности и взаимодействии привели к печальному историческому итогу?

Для оценки этого развития в России, кроме того, особенно важно принимать во внимание её объективные и субъективные исходные условия, поскольку главным образом от них зависело, были ли возможны и каким образом могли быть осуществлены социалистическая революция и построение социализма.

8.3. Объективные и субъективные исходные условия

Каковы же были объективные условия, послужившие отправной точкой и основой развития Советского Союза, без учёта которых вся его историческая эволюция останется непонятой? Прежде всего это внутренние условия и обстановка в России, к которым следует причислить экономический уровень развития, природные запасы сырья и энергоносителей, социальную структуру, уровень образования и квалификации населения, а также общий культурный уровень страны. Это внутренние факторы, которые в то же время следует считать сущностными, а не случайными, поскольку они, с одной стороны, с необходимостью вытекали из всей предшествовавшей истории России как её естественный результат, а с другой стороны, оказали неизгладимое определяющее влияние на дальнейшее общественное развитие в Советском Союзе.

Общее экономическое положение России в начале Первой мировой войны характеризовалось «комбинированным развитием», при котором преобладало отсталое сельское хозяйство. После аграрных реформ, ликвидировавших феодальное крепостничество, оно в массе своей основывалось на частных крестьянских хозяйствах и уже лишь отчасти — на хозяйствах крупных землевладельцев-дворян. Несмотря на это, крестьяне продолжали находиться в зависимости от крупных землевладельцев, поскольку получали свою землю лишь за огромную плату и были вынуждены влезать в долгосрочные долги. Производительность сельского хозяйства оставалась низкой, поскольку оно продолжало вестись с помощью традиционных примитивных инструментов, в то время как обеспечение техникой едва только начиналось, а агрономические знания не имели широкого распространения.

Начиная с 1900 г. капиталистическая промышленность испытывала заметный подъём, однако по сравнению с развитыми капиталистическими странами продолжала значительно отставать и, кроме того, характеризовалась огромными диспропорциями. Разумеется, индустриальные центры в крупных городах имели более высокую степень концентрации, уже соответствовавшую империалистической стадии, однако они всё ещё оставались островками в море отсталого сельского хозяйства.

В качестве материальной предпосылки гигантского роста производства Россия обладала практически необъятными природными богатствами, однако по большей части они ещё не были открыты и исследованы.

Социальная структура: крестьянство составляло более 80 % населения, в то время как молодой рабочий класс, сконцентрированный в больших городах, не достигал и 10 %.

Общий уровень образования оставался чрезвычайно низким: более трёх четвертей населения было неграмотно и проводило свою жизнь лишь в пределах своей родной деревни под гнётом крестьянских традиций, которые Ленин неоднократно называл «варварскими».

Однако ренегату Яковлеву это виделось совершенно иначе. Его рвение прославлять царское самодержавие привело его к тому, что он даже выдумал байку о высокой образованности населения.

«Большевики», — писал он, — «просто лгали, когда утверждали, что Россия состояла в основном из неграмотных: в начале XX века примерно 75 процентов населения империи уже имело то или иное образование. Вовсе не Ленин, а Столыпин ввёл всеобщее обязательное образование»²⁷⁸.

Всеобщее образование не было введено ни Столыпиным, ни Лениным, а было реализовано в Советском Союзе лишь в конце 1920‑х гг. И что Яковлев имел в виду под «тем или иным образованием»? Может быть, то, что крестьяне, не умеющие ни читать, ни писать, учились использовать соху и вручную сеять зерно?

За исключением центров развитой культуры и цивилизации в больших городах, точечно сформированных по западной модели, Россия в целом находилась на культурном и цивилизационном уровне, действительно не предоставлявшем условий для непосредственного социалистического развития.

Однако с окончанием гражданской войны не оказалось уже и этих неблагоприятных исходных условий. В ожесточённых боевых схватках с войсками царистской контрреволюции и империалистических интервентов они по большей части подверглись ухудшению и уничтожению.

Промышленность находилась в ужасном состоянии — промышленное производство упало до примерно 25 % от довоенного уровня, сельскохозяйственное производство также значительно сократилось, в результате чего царил голод. Слишком многих оставил на полях сражений рабочий класс. Распространились переутомление и деморализация.

Описанные материальные исходные условия показывают, со сколь чрезвычайными трудностями и вызовами столкнулась Российская Коммунистическая партия. Было ясно, что потребуется довольно долгий переходный период для создания экономических, общественных, культурных и цивилизационных предпосылок социализма. В первую очередь было нужно восстановить разрушенную промышленность и изрядно потрёпанную транспортную систему. Восстановление экономики потребовало не один год, пока примерно в 1925/26 году не был вновь достигнут довоенный уровень промышленного и сельскохозяйственного производства. Были совершены огромные достижения, наглядно продемонстрировавшие, что советская власть способна строить и руководить экономикой и, вопреки сложным объективным внутренним условиям, вывести страну на путь общественного прогресса.

А что же насчёт субъективных условий, оказавшихся чрезвычайно важными во взаимодействии с объективными?

Прежде всего: были ли готовы Российская Коммунистическая партия и её руководство к решению выпавших на их долю сложнейших задач, примеров которым до тех пор не бывало? Ведь эти задачи послужили решающим элементом субъективного фактора.

Своим предложением перейти к новой экономической политике, тем самым поставив с помощью рыночных отношений союз между рабочим классом и сельским хозяйством на основу общих экономических интересов, Ленин определил общие принципы долговременного переходного периода от капитализма к социализму. В своих последних работах он развил несколько новых идей, которые могли бы послужить основой для разработки теории социалистического строительства в специфически российских условиях. К сожалению, Ленин уже не имел возможности подробно разработать их, так что после его смерти многие вопросы дальнейшего развития остались не прояснёнными и потому решались чаще всего прагматически, без глубокой теоретической проработки.

После смерти Ленина руководство Коммунистической партии в лице Политбюро не представляло собой крепкий коллектив, стремящийся решать насущные вопросы в рамках доверительного сотрудничества при помощи совещаний и обсуждений. Между отдельными группировками и лидерами царили соперничество и жёсткая борьба за доминирование в этом органе власти. За счёт своих выдающихся способностей и своего авторитета Ленину удавалось увязывать воедино различные способности членов Политбюро, сдерживая их личные конфликты и амбиции. Его смерть сильно изменила положение: возникли группировки и резкие споры.

С исторической точки зрения болезнь и смерть Ленина были случайными событиями, но вместе с тем они оказали большое влияние на дальнейшее развитие истории Советского Союза и всего мира.

Эта историческая случайность породила возможность возникновения сталинизма. Если бы Ленин ещё какое-то время в должной мере принимал участие в судьбе Советского Союза, то Сталин определённо не остался бы генеральным секретарём ВКП(б), а стал бы второстепенным чиновником.

Отсутствие Ленина и постепенный захват власти Сталиным совершенно определённым образом изменили положение дел, а вместе с ним и роль субъективного фактора. Прежде всего ухудшилось теоретическое и практическое качество высшего руководящего органа. Под руководством Сталина Политбюро редко когда оказывалось на высоте задачи. В том числе из-за борьбы за власть и из-за споров, с нею связанных, был принят ряд ошибочных решений принципиального характера, которых можно было бы избежать, однако теперь они вылились в долговременные последствия.

За исключением Троцкого из Политбюро последовало удаление двух ближайших сотрудников Ленина — Каменева и Зиновьева. Таким образом, в сталинском руководстве теоретиком марксизма с широким кругозором остался лишь Бухарин, первое время признаваемый главным партийным теоретиком.

Ленин, безусловно уважавший Бухарина, критиковал его за отсутствие диалектического мышления, и, несомненно, этот недостаток приводил к нежелательным последствиям. Линия реализации нэпа, в главных чертах разработанная Бухариным, завела страну в тупик. Когда Сталин сделал внезапный резкий поворот к насильственной и спешной коллективизации сельского хозяйства и к ускоренной индустриализации (поскольку прежний курс привёл к глубокому кризису), Бухарин тоже был исключён из Политбюро, поскольку возражал против этой авантюрной политики.

С тех пор в Политбюро ВКП(б)-КПСС ни при Сталине, ни при последующих руководителях до Горбачёва включительно никогда не было марксистского теоретика высокого уровня. Уже не терпели самостоятельных мыслителей, способных применять марксистскую теорию как критический инструмент для объективного анализа советского общества, исследовать верность и эффективность решений и политических действий, выдвигать обоснованные предложения по их исправлению и предвидеть будущие тенденции. Тем временем Сталин в качестве «Ленина сегодня» присвоил себе исключительное право трактовать и развивать марксистскую теорию.

В форме «марксизма-ленинизма» он постепенно превратил марксизм в стране в сборище догм, лозунгов и формулировок, лишённое своего революционного критического духа. И в этой окостеневшей форме марксизм оказался не пригоден служить научным инструментом самоанализа и самокоррекции социалистического общества.

Теоретическое мышление было загнано в насильно навязанный схематизм этого собрания догм и предназначалось главным образом для обслуживания политики путём интерпретации и оправдания неопровержимых решений и заявлений мудрого сталинского руководства, вооружённого монополией на власть и истину, и для восхваления его успехов. Якобы не было ни ошибок, ни искажений, поскольку линия партии всегда оставалась верной, а промахи были результатом плохой идеологической работы подчинённых органов и партработников. Из этого принципа развились приукрашивание, сокрытие недостатков, зажим критики и высокомерие, а наряду со всем этим — настроение слепой веры в вышестоящее начальство.

Из-за этого извращения и деформации марксизма социалистическое общество и Коммунистическая партия лишились одного из своих важнейших преимуществ, которое при нормальных обстоятельствах позволило бы заблаговременно планировать и руководить развитием общества как целого и его отдельными сферами на надёжной теоретической основе, подвергать его постоянному критическому и самокритическому рассмотрению и своевременно исправлять выявленные отклонения. Однако это уже стало невозможно поддерживать в той же мере, как и в ленинские времена, и из такого положения последовало то, что в течение всей советской истории многочисленные теоретические и практические вопросы принципиальной важности уже совершенно не могли (или могли лишь в недостаточной степени) быть исследованы и изучены, что привело к глобальным последствиям, внеся свой вклад в гибель социализма.

Изначальный низкий уровень образованности огромного большинства населения России неизбежно привёл к тому, что и уровень политических знаний оказался низок. Даже в Коммунистической партии теоретическая и политическая грамотность была поначалу довольно слабой. Лишь сравнительно малая часть членов партии обладала достаточными знаниями, чтобы иметь возможность объективно оценивать возникавшие разногласия и споры между различными группами и фракциями. Поэтому-то и было не слишком удивительно, что большинство членов партии присоединилось к правящей группе во главе со Сталиным, который всегда утверждал, что он представляет «линию партии» и единство партии, в то время как оппозиция со своей «антипартийной линией» жаждет её расколоть.

Так линия развития партии, позднее вылившаяся в формирование сталинизма, была в определённой мере детерминирована политико-идеологическим уровнем членов партии, то есть действием субъективного фактора.

После 1938 г. массовая политико-просветительская работа всё больше ограничивалась изучением сталинского «Краткого курса», в результате чего в общественном сознании возникла не только изрядно сфальсифицированная картина истории ВКП(б) и Советского Союза, но и искажённое и приукрашенное понимание советской действительности. Формальное согласие с политикой партии и государства зачастую заменяло твёрдые социалистические убеждения, создавая у руководителей обманчивое впечатление широкого идеологического консенсуса, единства и стабильности. Во время и уже после гибели Советского Союза выяснилось, в сколь малой степени было крепким и прочным это общественное сознание.

8.4. Субъективизм и волюнтаризм

В политике ВКП(б)-КПСС широкое распространение получили субъективизм и волюнтаризм, внесшие значительный вклад в гибель социализма.

В чём значение субъективизма? В нём отразилась роль субъекта и субъективности в практической деятельности, главным образом отношение личностей и т. п. к объективным обстоятельствам и условиям их деятельности.

Согласно диалектико-материалистическому мировоззрению между субъектом и объектом всегда существует сложное и многоуровневое взаимодействие. Действующий субъект со своими способностями и познаниями (индивидуум, группа, класс или партия) прежде всего сам является элементом объективно-реального материального мира, а именно элементом общества, которое, в свою очередь, связано с природой. Активная деятельность субъекта стремится теоретически и практически присвоить себе этот объективный природный и общественный мир, познать его, изменить и преобразовать в соответствии со своими потребностями. Таким образом субъективное — а именно планы, цели, намерения действующих субъектов — превращается в объективное, поскольку практическая деятельность меняет природу и общество.

Целью практической политики установления социалистического общества является изменение и преобразование объективно данного общества через деятельность субъектов согласно поставленным политическим и общественным целям рабочего класса и его партии таким образом, чтобы оно приближалось к идеалам социализма, всё более им соответствуя. Успешная политика, следовательно, возможна только в том случае, если действующий субъект (или субъекты) при этом исходит из объективных условий, а значит, обладает сколь возможно достоверными знаниями о них, то есть о реальном экономическом состоянии общества, о его внутренних и внешних связях, о закономерностях его развития и о возможностях, из них вытекающих.

Но если действующий субъект лишь в недостаточной степени сознаёт эти объективные условия, неверно их оценивает, игнорирует их полностью или частично, переоценивая свои собственные силы и способности, и потому считая, что его сознательное намерение и его сильная воля способны преодолеть любые препятствия, то он не достигает успеха и в принципе не способен достичь поставленных целей. Вера движет горы разве что только в воображении, и уж точно — не в реальности. В реальном мире это называют принятием желаемого за действительное. Или, используя научный термин, субъективизмом; это — недопустимая абсолютизация человеческой силы воли. И очень часто она приводила к недостаточно продуманным и необоснованным решениям и к самоуправству.

Субъективизм и волюнтаризм Сталина, выпячивавшие примат воли, продемонстрировали свою безответственность, обернувшись серьёзными последствиями, о чём уже было написано выше.

На самом деле, никто не отрицает фактов великих достижений Советского Союза. Однако необходимо задать себе вопрос: почему столь огромный рывок не закрепился и, после серьёзнейшего испытания Второй мировой войной, всего за несколько десятилетий растерял весь свой потенциал развития и все свои движущие силы, оказавшись в состоянии застоя и кризиса, и в конце концов пришёл к гибели?

Субъективизм царил не только в практической политике, но и в теоретическом мышлении и в общественном сознании. В чём заключалась первопричина того, что развитие Советского Союза и практически всех остальных социалистических стран оказалось столь сильно отмечено субъективизмом и волюнтаризмом? При честном ответе на этот вопрос мы неизбежно наткнёмся на «принцип руководящей роли партии». Его перенос из ограниченной области теории партии на государство и на всё общество послужил теоретической и практической основой возникновения системы власти, руководства и планирования, в которой в силу приоритета политики субъективизм и волюнтаризм приобрели столь огромное влияние.

Неверно понятый тезис приоритета политики привёл к тому, что те или иные подходы к построению и формированию социалистического общества формулировались в виде решений партийного руководства — политбюро — и после этого становились обязательным руководством к действию для исполнительных органов государства. Однако общество представляет собой комплексную динамическую систему, которой невозможно «управлять» столь простым образом. В политическом решении могут быть сформулированы общие политические цели, однако их ещё недостаточно для того, чтобы успешно осуществлять необходимое достижение поставленных целей. Планы такого рода не должны представлять собой догму — они должны оставлять поле для действий, чтобы иметь возможность гибко и с помощью необходимых правок реагировать на какие-либо изменения.

И именно это было невозможно в созданной догматической системе власти, планирования и руководства, поскольку решение о всяком существенном изменении обязано было рассматриваться партийным руководством, а соответствующие государственные органы не имели права действовать под собственную ответственность в соответствии с необходимостью. Даже если государственные органы выдвигали предложения изменений, эти предложения чаще всего не имели никаких шансов на одобрение, если они противоречили партийным решениям, и, что было особо предательским и контрпродуктивным, в подобных случаях вызывали на себя публичные обвинения в «нападках» на генерального секретаря и на его мудрое руководство.

Так происходило не только в Советском Союзе, но и в целом в остальных социалистических странах — даже когда они уже в той или иной степени удалялись от советской модели социализма (например, в ГДР). Президент Государственной плановой комиссии ГДР Герхард Шюрер, а также его заместитель Зигфрид Венцель приводят весьма поучительные примеры на этот счёт²⁷⁹. В своих воспоминаниях они на конкретных эпизодах показывают, какие негативные последствия вызывало хотя бы нарушение закона стоимости при определении цен, что субъективистски попросту игнорировалось. Рационально обоснованные предложения по корректировке, например, субсидий всегда встречали отказ и отвергались под напором политических аргументов²⁸⁰.

«Руководящая роль партии» с её неверно понимаемым «приоритетом политики» являлась не чем иным, как догмой «марксизма-ленинизма», не будучи при этом марксистской концепцией. В этой политической системе государственные органы беспрекословно подчинялись партийным инструкциям. В связи с этим справедливо утверждение, что субъективизм и волюнтаризм являлись основными недостатками советской модели социализма. Они сыграли однозначно роковую роль в аккумулировании отклонений, приведших к гибели социализма.

8.5. Плохо ли работала плановая экономика?

Плановая экономика относилась к характерным чертам социализма, считаясь методом хозяйствования, превосходящим капиталистическую стихийно-анархическую конкурентную экономику, поскольку она была призвана ориентировать всё производство на удовлетворение потребностей населения, при этом избегая регулярных колебаний конъюнктуры, кризисов и безработицы.

Однако на практике плановая экономика выполняла эту задачу лишь отчасти.

Можно ли из этого заключить, что социалистическая плановая экономика работала плохо, став причиной экономического отставания от капиталистического мира, из-за чего использовавшаяся экономическая модель не прошла испытание практикой? Так утверждают апологеты «свободной рыночной экономики», под которой они подразумевают капитализм. По их мнению, она работает, невзирая ни на какие кризисы.

Однако на вопрос об успехе или неудаче плановой экономики не следует давать ответ слишком поспешно. В отдельные периоды развития социализма был накоплен достаточно разнообразный опыт. Кроме того, фактом является и то, что капиталистическая экономика позаимствовала отдельные аспекты планирования и его методы, разработанные при социализме, включив их в собственные механизмы управления и регулирования, а также в экономику своих предприятий. Некоторые буржуазные экономисты, в частности Джон Кеннет Гэлбрайт, считают, что плановая экономика пригодна для обеспечения успеха догоняющей модернизации и развития отстающей экономики, однако позднее, на более высокой фазе развития, она уже не работает, поскольку экономика становится слишком сложной, чтобы поддаваться учёту и управляться в единообразной манере.

Эта мысль вполне заслуживает внимания, но вместе с тем не стоит переоценивать её здравое основание и абсолютизировать вплоть до полного отказа от плановой экономики. Возможно, правильным было бы сказать, что плановая экономика в Советском Союзе во время догоняющей индустриализации и экстенсивного экономического развития особенно наглядно продемонстрировала свои преимущества, в то время как её слабости в ту пору ещё не бросались в глаза. Это подтверждает, например, и опыт ГДР, поначалу перенявшей советскую модель планирования.

После того как, благодаря восстановлению промышленного потенциала, к 1950 г. ГДР достигла довоенного уровня производства, по советской модели был разработан первый пятилетний план 1951–1955 гг.. И хотя с помощью экономического планирования удалось достичь значительного годового роста — до 12 %, уже в 50‑е годы проявились очевидные слабости советской модели планирования. Венцель писал об этом:

«Оказалось, что после решения этих основных задач и после возникшего благодаря этому роста экономического уровня в ГДР становилось всё сложнее и труднее справляться при помощи административного планирования с постоянно растущим разнообразием, особенно в потребительском секторе»²⁸¹.

Поэтому Государственная плановая комиссия под руководством своего председателя Генриха Рау осторожно приступила к осуществлению значительных изменений. В основном они были направлены на ослабление централизованности и на децентрализацию, чтобы предоставить больше самостоятельности предприятиям, в действительности являвшимся экономическими субъектами. Несмотря на то, что эти реформы планирования столкнулись с сильным политическим сопротивлением, а также невзирая на неудачи, подобные стремления не были отброшены и в начале 1960‑х гг. вновь возобновились под покровительством Вальтера Ульбрихта. Как уже обсуждалось выше, они привели к созданию «Новой экономической системы планирования и руководства». При этом были накоплены новые знания и осуществлён прогресс как в теории, так и в практике экономического планирования. Как известно, применить программу в широком масштабе и последовательно её развить не удалось из-за политической обстановки в общественной системе и в силу противодействия в политическом руководстве. Как развивалась бы экономика ГДР, если бы удалось достроить эту систему и на основе практического опыта совершенствовать её и в дальнейшем, нельзя сказать определённо. Но можно предположить, что она была бы гораздо более успешна.

Однако не стоит впадать в иллюзию, будто все важнейшие проблемы социалистической общественной системы были бы решены только лишь за счёт новой системы планирования. Даже в экономике не было представлено ответа на основной вопрос: каким образом можно совместить планирование с потребностями и закономерностями «социалистически модифицированного товарного производства» так, чтобы можно было избежать негативных стихийных воздействий рынка, а его положительный эффект использовать по максимуму в качестве постоянных движущих сил и ориентиров²⁸².

Несомненно, что одной из причин этого стало то, что в условиях, царивших в Советском Союзе, политическая экономия социализма как теория могла развиваться лишь в рудиментарной форме. Уже с первых шагов доминировал ошибочный взгляд Бухарина, будто экономическая теория и её категории, развитые Карлом Марксом в «Капитале», недействительны для социализма, поскольку законы, царящие в капиталистическом товарном производстве, не применимы к социалистическому хозяйству, которое «регулируется не слепыми силами рынка и конкуренции, а сознательно проводимым планом»:

«Поэтому здесь может быть известная система описания, с одной стороны, система норм — с другой. Но тут не будет места науке, изучающей „слепые законы рынка“, ибо не будет самого рынка. Таким образом, конец капиталистически-товарного общества будет концом и политической экономии»²⁸³.

Ленин не был согласен с этим мнением и сделал соответствующее возражение при чтении книги Бухарина «Экономика переходного периода». В заметках на полях он писал: «Неверно. Даже в чистом ком[муни]зме хотя бы отношение I v + m к II с? и накопление?»²⁸⁴. Таким образом он указал, что не только в экономике социализма, но даже при развитом коммунизме должны существовать закономерные экономические пропорции между подразделениями экономики I и II, представленные Карлом Марксом в «Капитале» и основанные на действии закона стоимости. Значит, Ленин вне всяких сомнений считал, что экономические законы товарной экономики остаются справедливыми и продолжают действовать и при социализме. К сожалению, эти и другие важные замечания Ленина на указанную работу Бухарина оставались неизвестными. И когда в 1929 г. Сталин велел их частично опубликовать, то этим он стремился не придать импульс политической экономии социализма, а лишь дискредитировать Бухарина и показать, что между Лениным и Бухариным существовали разногласия.

В начале 1920‑х годов в Советском Союзе появились важные работы в области политической экономии и в особенности о методах планирования. В них принимали участие такие выдающиеся экономисты, как Н. Д. Кондратьев, развивавший теорию «длинных экономических циклов», а также В. В. Оболенский (= Н. Осинский), сперва руководивший Высшим советом народного хозяйства, а затем — Центральным статистическим управлением Советского Союза. Но для планирования в общегосударственном масштабе особенно важна была разработка метода, впервые позволившего составить баланс разбиения экономического валового продукта по отдельным отраслям экономики. Эта важная работа была выполнена выдающимся молодым экономистом В. В. Леонтьевым (1905–1999) в сотрудничестве с другими молодыми экономистами. Позднее Леонтьев уехал в Германию, а затем — в США, где продолжил начатую работу. За разработку метода анализа «затраты — выпуск» ему была присуждена Нобелевская премия.

В то время как экономисты работали над созданием теоретических основ социалистической плановой экономики, Троцкий пытался продвинуть план на уровне политического руководства. Считая, что необходимо приступить к планированию и на практике, он создал Государственную плановую комиссию, облечённую всеми необходимыми полномочиями. В Политбюро Троцкий был единственным, кто всерьёз занимался этой важной проблематикой. Сталин отвергал подобные предложения как «фантастические проекты» и интриговал перед Лениным, который поначалу относился нейтрально, однако в своих поздних высказываниях на эту тему всё же поддержал Троцкого. После смерти Ленина восторжествовал сталинский подход, из-за чего вплоть до 1928 года экономическая политика, осуществлявшаяся Бухариным, Рыковым и Томским, главным образом ограничивалась лишь краткосрочными прагматическими решениями. Это мало или вообще ничего общего не имело с долгосрочно планируемым развитием. Когда после фиаско этой линии Сталин предпринял радикальные изменения, насильственную коллективизацию и ускоренную индустриализацию, он в совершенно жёсткой манере вернулся в пятилетних планах к административным методам военного коммунизма.

Поэтому для теоретической работы экономистов не имелось благоприятных условий. Хотя позднее и отказались от взгляда, будто социализм и правда не нуждается в политической экономии как научной теории, однако остались предрассудки в отношении товарного производства, рынка и закона стоимости как реликтов капитализма, приводя к тому, что политическая экономия социализма оставалась недостаточно развитой. Начиная с 1928 г. создание пятилетних планов происходило по экономически малообоснованным политическим ориентирам сталинского Политбюро ВКП(б), а практическая политика больше определялась субъективизмом и волюнтаризмом, чем знанием и применением экономических законов. В то время и была создана система планирования, основанная на централизованном администрировании, в которой все материальные и финансовые ресурсы и товарная номенклатура планово назначались и предписывались предприятиям.

Когда в Советском Союзе в 1951/52 г. был разработан учебник политической экономии социализма, Сталин всё ещё определял руководящую линию в этих вопросах. В то время, совершенно вразрез со своим практическим подходом, он подчёркивал объективный характер экономических законов и при социализме. Однако в своём понимании он игнорировал специфику общественных законов, трактуя их аналогично законам природы.

В то же время он достаточно субъективистски сформулировал новые экономические законы, например, «основной закон социализма», который на деле являлся не законом, а набором пожеланий, на которые должна ориентироваться социалистическая экономика. Таким образом Сталин остался верен своей прежней линии, согласно которой политические ориентиры партии приобретают характер законов. То, насколько мало он знал о реальных проблемах экономического развития социалистического общества в Советском Союзе, видно хотя бы из его требования безотлагательно переходить к прямому безденежному обмену продуктами, чтобы всё больше секторов экономики выводилось из сферы товарообращения.

В таких условиях было невозможно разрабатывать теоретические проблемы политической экономии социализма с целью создания пригодных к использованию теоретических основ улучшения системы и методов планирования. Догматические предрассудки перед товарным производством, рынком, законом стоимости и деньгами оказались довольно сильными препятствиями. Без их принципиального преодоления прогрессивные попытки сделать систему планирования более гибкой и эффективной превращались не более чем в заплатки — как в Советском Союзе, так и в других социалистических странах.

В Советском Союзе вслед за «дискуссией Либермана»²⁸⁵ под руководством председателя Совета министров СССР А. Н. Косыгина были предприняты серьёзные шаги в этом направлении, которые, однако, после так называемой «Пражской весны», были свёрнуты Брежневым — точно так же, как это сделал Хонеккер с ульбрихтовской политикой реформ в ГДР.

Чем выше развивалась социалистическая экономика и чем более детализированной она становилась, тем сильнее проявлялись слабости централизованного административного планирования, управления и распределения всех важных ресурсов. Имевший большой практический опыт заместитель председателя плановой комиссии ГДР Зигфрид Венцель сформулировал это так:

«Главная проблема состояла в многоуровневости постоянно разраставшейся в мирных условиях номенклатуры потребностей и возможностей их удовлетворить. В то время как в рыночной экономике эта проблема на первом этапе решается за счёт саморегулирующихся сил рынка, в любой административной экономике это потребует либо постоянного наращивания административных усилий, что в конечном счёте заводит в тупик, либо непрерывного увеличения самостоятельности экономических единиц, в результате чего на практике реализуются элементы рыночной экономики»²⁸⁶.

Чтобы дать некоторое представление о масштабах проблемы, Венцель указывает, что центральная номенклатура артикулов государственного статистического управления насчитывала примерно 100 000 различных позиций, в то время как вся номенклатура исчислялась миллионом наименований изделий²⁸⁷. Если представить, какое огромное количество оперативных связей, поставок и финансовых мер необходимо для производства и распределения этих товаров, то становится ясно, что его включение в экономический план и административное руководство им в докомпьютерную эру представляло собой неразрешимую задачу. Несмотря на огромные затраты труда, имели место временны́е запаздывания, ошибочные решения и потери, проявлявшиеся на рынке прежде всего в форме дефицита товаров потребления.

Постоянное нарушение закона стоимости привело к совершенно искажённой структуре цен. Экономически необоснованный и искусственно поддерживаемый по политическим соображениям уровень цен послужил, в свою очередь, одной из причин роста денежной массы и диспропорций между покупательной способностью и предложением, что искусственно ещё более усиливало наблюдавшийся дефицит, за счёт этого превращавшийся в постоянное явление.

Если подвергнуть анализу весь опыт создания плановой экономики при социализме, то можно согласиться с выводами Зигфрида Венцеля. Он считает, что макроэкономическое централизованное планирование в общегосударственном масштабе в сущности правильно и необходимо для управления основными вопросами структурного экономического развития, причём они должны быть так связаны с рыночными регулирующими механизмами товарной экономики, чтобы происходила постоянная гибкая адаптация к изменяющемуся на рынке уровню спроса²⁸⁸.

«Очевидно, что связь плана и рынка приобретает большее значение из-за всё большего понимания того, что силы саморегуляции рынка не способны решить назревшие структурные проблемы рыночных экономик. [...] Поэтому глупой и близорукой является всеобщая демонизация и соответственно безапелляционный отказ от социалистической плановой системы, от объективного анализа её ошибок и слабостей наряду с признанием её пригодных к использованию и зачастую даже дельных решений по вопросам экономического и общественного развития»²⁸⁹.

Так же считает и последний председатель Совета министров СССР Рыжков, который не только был опытным хозяйственником, но и не один год занимал пост генерального директора крупнейшего машиностроительного предприятия²⁹⁰.

К этому стоит добавить, что превосходство принципа планирования однозначно было доказано социалистическим опытом преимущественно в непроизводственной сфере хозяйства (к примеру, в образовании, культуре, системе здравоохранения, социальном обеспечении), поскольку составляющие его секторы не могут успешно развиваться под управлением рыночных механизмов, подвергаясь коммерциализации.

Выводы из приводимых примеров анализа и упоминаемых фактов о социалистической системе планирования таковы: не плановая экономика послужила причиной гибели социализма, а политический субъективизм, препятствовавший беспрестанному развитию и совершенствованию методов и инструментов планирования.

8.6. Мировой рынок и международное разделение труда

Для хода всей истории социализма как в Советском Союзе, так и во всех остальных социалистических странах, были существенно важны внешние условия, оказывавшие чрезвычайное влияние на внутреннее развитие в качестве факторов объективного порядка. Под внешними условиями Сталин подразумевал в первую очередь опасность военного вторжения. Ленин же считал совершенно иначе. Хотя и он видел опасность войны, однако в долгосрочной перспективе гораздо более «угрожающим» ему представлялось экономическое воздействие мирового рынка и неизбежное экономическое соревнование между капиталистической и социалистической общественными системами. (Хотя танки Крезо опасны, но гораздо бо́льшую опасность представляют дешёвые трактора той же самой французской фирмы).

Почему Ленину эта проблема виделась совершенно иначе, чем Сталину? Теоретически после опыта империалистической военной поддержки контрреволюции можно было считать реальной опасность нового военного вторжения. Однако на практике этот вопрос стоял не столь абстрактно, а был связан с конкретно-историческим международным положением после Первой мировой войны. Ситуация характеризовалась тем, что империалистические державы Европы были ослаблены войной, имелись острые противоречия и противоположность интересов между победившими и побеждёнными державами, и, кроме того, можно было рассчитывать на решительное сопротивление трудящихся капиталистических стран новой военной авантюре.

Сложившееся положение позволяло использовать противоречия между империалистическими государствами, при помощи умелой дипломатии (по крайней мере на некоторое время) сдерживая опасность войны или сохраняя её на невысоком уровне. Ленин считал возможным временное — но отнюдь не кратковременное — «мирное сосуществование» между двумя общественными системами, и усматривал важнейшую задачу советской внешней политики и дипломатии в том, чтобы выиграть «передышку» в неизбежном споре между системами. При этом он оставался убеждён, что будущее, разумеется, решит, кто кого победит окончательно. Не путём войны, а экономически.

Ленин, а наряду с ним Троцкий, Зиновьев и Каменев вполне сознавали, что задача создания производительных сил, обеспечивающих более высокую производительность труда, чем при капитализме, совершенно невыполнима в условиях автаркической экономики, в сущности отгораживающейся от мирового рынка. Производительные силы капитализма возникли при посредстве мирового рынка уже как результат международного разделения труда, поэтому было иллюзией преодолеть эту ступень развития современных производительных сил вне международного разделения труда в рамках автаркической экономики отдельного государства.

Из этого следовали два вывода: во-первых, что Советский Союз, обладая монополией на внешнюю торговлю, с помощью импорта и экспорта обязан был принимать всё большее участие в международном разделении труда, и, во-вторых, что потребуется много времени для достижения необходимого уровня развития производительных сил.

Отвечая на сталинский тезис о построении социализма в одной стране, Троцкий поднял эти вопросы в работе «К социализму или к капитализму?»:

«Основной экономический перевес буржуазных государств состоит в том, что капитализм пока ещё производит более дешёвые товары и притом лучшего качества, чем социализм. Другими словами, производительность труда пока ещё значительно выше в странах, живущих инерцией старой капиталистической культуры, чем в стране, которая только начинает применять социалистические методы в условиях унаследованного бескультурья. Мы знаем основной закон истории: побеждает, в конце концов, тот режим, который обеспечивает человеческому обществу более высокий уровень хозяйства. Историческая тяжба решается — не сразу, не одним ударом — сравнительным коэффициентом производительности труда»²⁹¹.

Для иллюстрации важности вопроса он привёл сравнение производства на душу населения США и Советского Союза, из чего следовало, что на тот момент производительность труда в США была в шесть раз выше, чем в Советском Союзе. Однако столь огромная разница, согласно Троцкому, не означала, что социализм идёт к поражению, поскольку социалистический способ производства располагает более важными преимуществами, которые необходимо задействовать. Кроме того, перспективы дальнейшего роста при капитализме остаются весьма неопределёнными.

В то время как в прежний период восстановления советской экономики для сравнения достижений использовались цифры и цены довоенного уровня в России, пишет Троцкий дальше, в будущем встанет необходимость использовать другие показатели:

«Нам нужно будет твёрдо знать отныне в каждый данный момент, насколько наша продукция по массе своей, по качеству и по цене отстаёт от продукции европейского или мирового рынка. [...] Нам придётся сосредоточить своё внимание на новых индексах, выражающих сравнение нашей продукции с продукцией мирового рынка как со стороны качества, так и со стороны цены»²⁹².

Троцкий был убеждён, что социализм, несмотря на нелёгкие начальные условия, сумеет ликвидировать значительное отставание в развитии производительных сил и производительности труда, поскольку сможет достичь более стабильного и более масштабного экономического роста, чем капитализм, благодаря преимуществам социалистического способа производства. К этим преимуществам он причислял то, что при социализме уже не существует паразитических классов, выводящих большую часть прибавочного продукта из фондов накопления, что отсутствуют непроизводительные расходы, возникающие в капиталистическом способе производства из-за конкурентной борьбы и из-за экономического параллелизма, что плановая экономика позволяет осуществлять производство более рационально, и что, наконец, нет потерь от периодических кризисов.

Благодаря этим преимуществам, считал Троцкий, можно в ближайшие годы достичь 18‑процентного роста промышленного производства. Однако такое развитие не сможет происходить автаркически, поскольку никакая страна не в силах производить весь объём оборудования, машин и аппаратов, необходимых для развития современных производительных сил.

«Мировое разделение труда не есть такое обстоятельство, которое можно скинуть со счетов. Всемерно ускорить собственное развитие мы можем только умело пользуясь ресурсами, вытекающими из условий мирового разделения труда»²⁹³.

Однако советская внешняя торговля, возобновлённая по окончании гражданской войны, на деле ограничивалась преимущественно экспортом пшеницы и сырья вроде древесины. Импортировалось оборудование, машины и детали, необходимые для восстановления промышленности. Поскольку товарное производство зерна достигло лишь половины довоенного уровня, то экспорт зерна, и следовательно, его импорт были весьма ограничены. Только в период ускоренной индустриализации внешняя торговля заметно выросла, поскольку в то время в большом количестве импортировались заводы, целые промышленные единицы и установки. После того как промышленность в целом была оборудована, импорт был снижен и связи с мировым рынком вновь ограничились, поскольку дальнейшее экономическое развитие должно было происходить в основном автаркически.

Процесс воспроизводства в советской экономике задумывался как внутренний процесс со строгим административным планированием и управлением объёма выпуска всех значимых продуктов, и потому отделённый от мирового рынка. Следовательно, объективное исследование уровня производительности труда на основе закона стоимости в действительности было невозможно, да к нему и не стремились. Успехи и достижения экономического развития Советского Союза оценивались по внутренним критериям, в первую очередь по политическим, в связи с чем они значительно переоценивались.

К этому добавилось то, что быстрое развитие индустриальной базы произошло также за счёт изменения общего уровня жизни. Сильное превышение выпуска изделий подразделения I (производство средств производства) над подразделением II (производство предметов потребления) привело не к ощутимому оживлению внутреннего рынка, а скорее к его сокращению. И к тому же правомерное опережающее развитие подразделения I было возведено в экономическую догму, так что развитие индустрии предметов потребления заметно отставало и впоследствии.

Политика автаркического развития социализма в стране, изолированной от мирового рынка, вызвала экономические последствия, не позволившие на практике догнать и перегнать капитализм по уровню развития современных производительных сил и производительности труда, тем более за короткий срок.

Кроме того, производить самостоятельно все необходимые товары при автаркическом производстве было невозможно, несмотря на самые невероятные усилия. Это была вынуждена испытать на себе ГДР — и потерпела фиаско. С другой стороны, бурное развитие Китая демонстрирует, какие возможности предоставляет активное участие в мировом рынке.

Несмотря на то, что Советский Союз находился в неблагоприятном положении, распространялось необоснованное представление, будто для достижения экономического превосходства над капитализмом достаточно добывать уголь и нефть и производить сталь и чугун. Эти базовые материалы, конечно, необходимы, но с ходом развития научно-технической революции они всё больше теряли своё значение (за исключением нефти и газа, из-за чего Россия и в наши дни продолжает делать на них ставку). Однако исключительно за счёт этого нельзя было достичь более высокого уровня жизни — нужны были ещё и лёгкая промышленность, производство предметов потребления и оказание услуг. Именно этим в Советском Союзе пренебрегали, вследствие чего российская экономика страдает по сию пору.

Лишь в области военной и космической техники удалось достичь огромных успехов, в определённых пунктах даже задавая мировой уровень. Можно понять, что после потрясений Второй мировой войны советское руководство было весьма чувствительно к военной угрозе, и потому создало для себя военно-промышленный комплекс. Оборонная промышленность исследовала и производила в основном независимо от административного централизованного экономического руководства, составляя относительно самостоятельный экономический сектор, по причинам секретности герметично изолированный от остальной экономики. В его рамках научно-техническая революция достигла заметных и иногда даже впечатляющих успехов, но они не оказывали никакого влияния на обычную гражданскую промышленность.

В гражданской экономике, напротив, попросту проспали научно-техническую революцию, как рассказывал в своей книге о горбачёвском времени «Кто предал СССР» Егор Лигачёв, один из ключевых политиков КПСС.

«[...] хочу обратиться к истории так и не состоявшихся Пленумов ЦК КПСС, которые предполагалось посвятить вопросам научно-технической революции, ибо здесь коренится один из главных узлов нынешних социально-экономических противоречий.

Вообще говоря, Пленум по НТР намечался еще при Брежневе [...] мы с нашим громадным научно-техническим и интеллектуальным потенциалом могли бы успеть на мировой поезд НТР, мчавшийся в третье тысячелетие.

Однако год шёл за годом, а Пленум всё откладывали и откладывали. К сожалению, не последнюю роль [...] в охлаждении интереса к самым острым проблемам НТР сыграли некоторые наши ученые-обществоведы»²⁹⁴.

Указание на общественные науки относится к статье, опубликованной директором Института мировой экономики АН СССР Арбатовым. В ней он защищал взгляд, что в США царит неумеренная переоценка роли электронной обработки данных в управлении экономическими процессами, что, по его мнению, является большим заблуждением. Эта техника лишь требует больших вложений, принося малую пользу. По этому поводу Лигачёв саркастически отмечает:

«Этот „ошибочный“ бум привел к быстрой компьютеризации Америки, а мы оказались в хвосте, значительно отстав от развитых стран. [...] такие суждения, отдававшие приоритет традиционным, административно-командным методам управления, как бы создавали общий фон, на котором необходимость Пленума ЦК по НТР не выглядела насущной. Вдобавок, утверждение, что США совершают серьёзную ошибку, чрезмерно увлекаясь „электронным бумом“, успокаивало руководящие умы»²⁹⁵.

Как далее повествует Лигачёв, позднее, в конце концов, такой пленум ЦК был запланирован и подготовлен на 1984 год. Но незадолго до намеченной даты генеральный секретарь Черненко посчитал, что пленум по научно-техническому прогрессу проводить не стоит, и тот был попросту отменён.

Однако не все социалистические страны настолько недооценивали или даже относились свысока к научно-техническому прогрессу. Особенно это касается ЧССР и ГДР. Там уже в 1960‑е годы возобладало вполне новое мышление — не только в политическом руководстве, но и, как уже было показано, в общественных науках.

В общественных науках, в политической экономии, социологии и философии темы научно-технической революции и роли науки как производительной силы занимали важное место и интенсивно прорабатывались²⁹⁶. В Чехословакии, например, экономисты, социологи и философы под руководством Радована Рихты провели и представили руководству обширное исследование воздействия научно-технической революции на общество и в особенности на социализм.

В этих двух странах предпринимались интенсивные попытки активного участия в научно-техническом прогрессе и внедрения его результатов в производство. Однако они едва ли находили партнёров для сотрудничества в Советском Союзе и в остальных социалистических странах, а попытки использовать мировой рынок наталкивались на значительные затруднения в силу эмбарго со стороны империалистических стран. Как следствие, зачастую они были вынуждены самостоятельно, за счёт дорогого и невыгодного труда, производить компоненты самой современной технологии, уже давно представленные на мировом рынке.

В своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952) Сталин утверждал, что единого мирового рынка уже нет, поскольку благодаря объединению социалистического содружества государств возник социалистический мировой рынок. Действительно, была основана международная экономическая организация СЭВ (Совет экономической взаимопомощи), однако было более чем преувеличением называть её мировым рынком. Уже само название СЭВ говорило о том, что это объединение было очень далеко от интеграции экономических потенциалов. Амбиции СЭВ стать вторым «мировым рынком» априори были нереалистичными — они всего лишь представляли собой пожелание Сталина, вытекавшее из его субъективизма, и не имели ничего общего с экономической реальностью.

Однако почему же Советский Союз и другие социалистические страны не смогли объединиться экономически? Это бы вполне соответствовало идеям Ленина и других вождей коммунистического движения.

Если учесть, что ЧССР и ГДР экономически уже в 1950‑е годы (и тем более в 1960‑е годы) были качественно выше развиты, чем Советский Союз, равноправное объединение — если бы оно не стало подчинением остальных стран СССР — имело бы определённые последствия для их взаимоотношений. Однако Советский Союз не был готов оставить своё ведущее положение.

Впрочем, при обсуждении причин гибели социализма нельзя забывать, что весьма важный аспект объективных факторов, оказывавших большое влияние на ход истории, составляли действия империалистических держав. Это началось ещё с империалистической военной интервенции в 1918 г. с целью поддержки царистской контрреволюции; продолжалось в многочисленных враждебных действиях в основном британского империализма в 1920‑х годах; достигло кульминации в агрессии империалистической Германии против Советского Союза и продолжилось после Второй мировой войны в виде Холодной войны империалистических стран под руководством США.

Эта Холодная война осуществлялась на всех уровнях с беспощадной остротой, поскольку правящие силы международного монополистического капитала видели угрозу своему существованию в наличии и развитии социализма, несмотря на все его проблемы. Холодная война в области экономики осуществлялась в основном за счёт эмбарго для нанесения урона и препятствования экономическому развитию Советского Союза. В области общественно-политической жизни значительное улучшение уровня жизни трудящихся в Европе было явной мерой борьбы против социализма с целью подорвать его влияние и социальную привлекательность. (С другой стороны, без существования социализма рабочему классу капиталистических стран не суждено было вырвать социальные уступки у эксплуататорского класса.)

На политическом уровне частью этой широкомасштабной борьбы были действия по препятствованию любым стремлениям к объединению социалистических и коммунистических партий и по интеграции социал-демократии в буржуазный парламентаризм, равно как и непосредственные запреты коммунистических партий. В идеологическом и психологическом отношении был задействован полный перечень способов манипуляции сознанием, причём ведущая роль отводилась иллюзорной военной угрозе Западной Европе со стороны Советского Союза. Нельзя сказать, что эта широко скоординированная и целенаправленная классовая борьба империализма против Советского Союза не имела успеха: она помешала и затруднила его развитие, снизив привлекательность СССР (там, где он не сделал этого сам собственными промахами).

Особую важность приобрела военная составляющая: империалистические державы за счёт многочисленных мер достигли угрожающего военного потенциала. К таковым относятся перевооружение Германии, включение военного потенциала ФРГ в агрессивный военный альянс НАТО и систематическое окружение Советского Союза военными базами.

Нельзя упрекать советское руководство в том, что, учась на опыте Второй мировой войны, оно предприняло всё возможное для достижения военно-стратегического равновесия и обеспечения мира. Однако оно заплатило за это очень высокую цену, поскольку большие расходы на армию превратились в тяжкую ношу, воспрепятствовав быстрому социальному прогрессу и, наконец, превысив экономическую возможности советской экономики. Стратегическая цель США и их союзников вооружить Советский Союз до смерти была достигнута.

Сегодня можно спрашивать себя: было ли правильным решение участвовать в этой гонке вооружений? Уничтожить противника больше чем один раз в принципе невозможно. Зачем же потребовалось большее количество атомного оружия — то, что в ту пору называли overkill [сверхуничтожением]?

Было совершенно правильно, что руководство СССР предпринимало немало попыток прекратить эту убийственную гонку вооружений и улучшить отношения с империалистическими странами, в особенности с США. Эта линия мирного сосуществования вполне соответствовала идеям Ленина. Позднейшие неоднократные упрёки в том, что своими высказываниями на XX съезде КПСС о мирном сосуществовании систем Хрущёв сошёл с пути классовой борьбы, перейдя к ревизионизму, совершенно неправомерны. Совершенно очевидно отошло от верной линии (использовать политику мирного сосуществования как форму международной классовой борьбы) руководство КПСС при Горбачёве, когда оно начало всё сильнее настаивать на «общечеловеческих интересах». Оно игнорировало то, что даже уважение «общечеловеческих интересов» не заставит империалистов прекратить борьбу против социализма. И при сотрудничестве обеих общественных систем ради решения «общечеловеческих задач» не отменяются ни противоречия между системами, ни противоположность их интересов. Кажется, в Москве забыли, чем кончила антигитлеровская коалиция.

Какую же роль в борьбе за мир играло сообщество социалистических стран?

Здесь требуется проводить различие между военной стороной — представленной Варшавским договором с общим верховным командованием — и экономическим, политическим и идеологическим сотрудничеством. Военный союз работал вполне эффективно и мог гарантировать общую безопасность. С другой стороны, общая организация социалистического содружества вовсе не была эффективной. Она оказалась не способна к выработке и реализации общей стратегии развития международного социализма. Совещания на заседаниях государств Варшавского договора — если речь не шла о военных проблемах — по большей части носили формальный характер, на них с речами выступали главы государств и партий. Каждая партия пыталась показать свои успехи и создать впечатление, что дома нет проблем и трудностей. Никогда не производилось серьёзного, глубокого анализа международного социализма. Потому отсутствовало и ясное представление о том, как должно выглядеть его будущее. Решения таких заседаний чаще всего сводились к общим декларациям без определения мер по решению насущных задач.

Ведущая держава социалистического сообщества, без сомнения, больше всего была ответственна за это. Политика КПСС и Советского Союза была в сущности не результатом согласия всех интересов, представленных в сообществе, с целью развить и усилить социализм как международную систему, а самостоятельной величиной, колебавшейся между поддержкой государственных великодержавных интересов Советского Союза и задачами сообщества, и поэтому часто находила себя поставленной перед свершившимися фактами. Остальные социалистические страны, однако, тоже были не без греха, так как и их национальный эгоизм всё более выходил на первый план.

Отрава национализма находилась уже в само́й сталинской концепции социализма в одной стране (как национальной задачи) и в советской модели социализма, что, при наличии соответствующего поля деятельности, соблазняло на самостоятельное осуществление тех или иных действий в рамках национальных границ.

8.7. Отсутствие демократии и демократические иллюзии

Политическая система социализма, сформированная по-сталински, как уже неоднократно упоминалось, отличалась бросающимся в глаза отсутствием демократии. Ниже я собираюсь попытаться объяснить, в какой мере и каким образом это отсутствие социалистической демократии стало одной из причин гибели социализма.

Корень проблемы лежит в теории и практике партии. Спор об этом начался ещё на II съезде РСДРП, в 1903 г., когда речь зашла о характере партии. Взгляд Ленина, что партия должна быть по сути боевым союзом профессиональных революционеров, возглавляющим рабочее движение и ведущим его за собой, содержал в себе тенденцию недооценки внутрипартийной демократии и пренебрежения ею. Этот взгляд в то время критиковался Розой Люксембург, и в этом она без сомнения оказалась права.

Эта ленинская теория партии стала продуктом особых условий революционной борьбы рабочего движения, возникшего в царской империи, преследуемого полицией и вынужденного находиться на нелегальном положении. Конспирация и демократия взаимно исключали друг друга. Однако несмотря на это, Ленин в то же время всегда стремился практиковать определённую меру внутрипартийной демократии. В этом постоянно проявлялось противоречие между строгой теорией и гибкой практикой. В особенности это касается послеоктябрьского времени, когда партия уже превратилась в крупную организацию. В то время Ленин уже более-менее осознал эту исходную ошибку собственной теории партии. Однако чрезвычайные обстоятельства во время перехода от военного коммунизма к нэпу побудили Ленина предложить ради преодоления серьёзного кризиса партии запрет всякой фракционности, настояв на его принятии. Этот запрет должен был стать временной мерой, отменённой, как только позволят обстоятельства, поскольку было очевидно, что такое решение означало существенное ограничение внутрипартийной демократии, не дозволяя никаких дискуссий по вопросам партийной политики.

С тех пор, как Ленин из-за своей болезни вынужден был отойти от активной работы, Сталин, вместо того, чтобы отменить запрет на фракции, узаконил его навсегда. Вместе с превращением «демократического централизма» в централизм диктаторский это стало решающим шагом к полной ликвидации и без того уже слабой внутрипартийной демократии и к достижению полного подчинения всех партийных организаций центральному партийному аппарату, руководимому и направляемому Сталиным.

Две важнейшие меры, основанные на этой теории и практике партии, создали по сути антидемократический характер советского государства и советского общества: во-первых, возникшие благодаря такой теории и практике структуры и механизмы партии были схематически перенесены на организацию государства и общества, в связи с чем в этой сфере не смогли возникнуть самостоятельные демократические отношения; и во-вторых, государство и общество были подчинены «ведущей роли партии» как высшему принципу любой управленческой активности.

Такая структура и механизмы её реализации в ходе дальнейшего развития Советского Союза стали непреодолимым препятствием, не допускавшим никаких попыток демократической организации и ведения дел. Из-за этого любые попытки в этом направлении, предпринимавшиеся в Советском Союзе позднее, неизбежно терпели фиаско. Чтобы развить действительно работающую и эффективную социалистическую демократию, потребовалось бы коренным образом преобразовать и обновить эту политическую систему, причём первым шагом должно было стать разделение компетенций партии и государства, политбюро и правительства.

Очевидное отсутствие социалистической демократии негативно сказывалось на всех сферах социалистического общества. Согласно догме о руководящей роли партии, решения обо всех планах, целях и мерах по развитию социалистического общества принимались партийной верхушкой, в политбюро ЦК, направляясь государственным и общественным органам для обязательного исполнения. Когда происходили обсуждения таких решений в соответствующих представительных государственных органах, например, в Верховном Совете СССР, в Национальной Ассамблее ЧССР или в Народной Палате ГДР, то речь шла не о содержании, предрешённом политбюро, а о необходимой работе по выполнению этого решения.

Вопреки всяким заявлениям о социалистической демократии, ни население, ни его выборные представительные организации не оказывали влияния на цели, планы и проекты, которые принимало политбюро. Столь откровенное отсутствие участия в обсуждении, планировании и принятии решений неизбежно приводило к пассивности, подрывая готовность к активному участию. Всякие попытки партии и общественных организаций мобилизовать население на активное участие в деятельности, показывали — если вообще показывали — лишь относительно немногочисленные и кратковременные успехи. В результате был упущен огромный потенциал готовности к участию в работе и к совместной деятельности.

Ещё одним негативным аспектом отсутствия социалистической демократии стало то, что допускалось существование лишь одного, направляемого из центра, общественного мнения, которое фактически навязывалось сверху через средства массовой информации, руководимые и контролируемые центром. В таких условиях открытые публичные дискуссии с различными точками зрения и контраргументами были по сути невозможны. Однако социалистическая демократия требует постоянного обмена мнениями и дебатов по всем важным вопросам общественной жизни, в ходе которых происходило бы обсуждение и обмен опытом и знаниями.

В основных вопросах теории и практики общественной политики догмы сталинского «марксизма-ленинизма» считались неприкосновенной истиной, а любое отклонение от них сразу же осуждалось как «ревизионизм». В таких условиях не могло развернуться настоящего продуктивного научного обсуждения мнений о нерешённых или спорных вопросах марксистской теории и социалистической политики. Призывы к научным дискуссиям, делавшиеся от случая к случаю, оставались безрезультатны, так как настоящая дискуссия предполагала самостоятельные мнения. Но там, где царил страх получить упрёк или даже обвинение в ревизионизме за самостоятельное или хотя бы в чём-то отклоняющееся мнение, всякое серьёзное обсуждение умирало, даже не начавшись. Возникло конформистское отношение, чьей оборотной стороной стало весьма поверхностное отношение к теории и готовность принять любое изменение точки зрения руководства, независимо от того, насколько оно было обоснованным или произвольным. Поскольку было удобно колебаться вместе с соответствующей линией партии, то твёрдые теоретические и политико-идеологические позиции по-настоящему не формировались. Социалистическое сознание на такой основе неизбежно должно было оставаться весьма поверхностным и шатким.

Одним из серьёзных последствий отсутствия социалистической демократии стало то, что доверие между населением и руководством партии и государства ослабло и было подорвано. Руководство — из-за своей монополии на власть и на истину, которую оно имело благодаря принципу руководящей роли партии — вовсе не считало своим долгом правдиво отчитываться перед населением. Его отчёты почти всегда показывали лишь успехи, а трудности, ошибки, неудачи и кризисные ситуации если и существовали, то только у классового врага, а не в собственной стране. Партийная линия всегда была верной, руководство в принципе не ошибалось, а ошибки преодолевались успехами и замалчиванием. Успехи, кроме того, изрядно преувеличивались. Приукрашивание в пропаганде и в прессе уничтожало доверие на корню.

В кризисе, угрожавшем существованию социализма, население в массе своей отказало руководству в дальнейшей поддержке и в следовании за ним. Руководство всё больше оказывалось в положении генералов, у которых уже нет армии. Это очень ясно проявилось в последней фазе социалистического общества в Советском Союзе, когда ни рабочий класс, ни другие слои населения и даже миллионы членов КПСС не были готовы защищать от контрреволюции важнейшие достижения социализма, а именно — общественную собственность на средства производства.

В годы распада социализма как бы оборотной стороной недооценки и пренебрежения социалистической демократией стало стихийное оживление и развитие в обществе демократических тенденций и стремлений. Однако они имели весьма противоречивый характер, поскольку их содержание было отчасти направлено на обновление социализма путём преодоления диктаторской системы и развития форм социалистической демократии, а отчасти служило предлогом для антисоциалистических и контрреволюционных начинаний.

При этом понятие демократии использовалось весьма демагогически, путём сознательного вуалирования того, что демократия — в первую очередь форма государства и потому всегда обладает совершенно определённым общественным содержанием. «Чистой» или «абстрактной» демократии, состоящей лишь в следовании определённым правилам или поведению, нет нигде: демократия либо буржуазно-капиталистическая, либо социалистическая.

Под маской «чистой демократии» очень легко можно было представлять демократические требования, которые вели не столько к улучшению социалистической общественной системы, сколько к его замене на буржуазную демократию. Так были созданы иллюзии о демократии, которые привнесли политико-идеологическую путаницу и тем позволили прокрасться контрреволюции.

Особую роль при этом сыграл переход ведущих функционеров КПСС на социал-демократические позиции. Значительные массы населения, в том числе и члены КПСС, никогда не имевшие в своей политической жизни контактов с социал-демократией, трактовали её позиции как демократическую форму социализма, экономика которого должна была быть связана с рынком, что обещало скорое и довольно немалое благополучие.

Это было сознательным введением в заблуждение, поскольку и Яковлев, и Горбачёв, предлагавшие в финальной стадии перестройки в качестве выхода из кризиса переход на социал-демократические позиции, очень хорошо знали, что социал-демократия не стояла ни на почве «чистой демократии», ни на почве социализма, а защищала буржуазно-демократическое государство, которое маскировало себя как «социальную демократию», а свой способ производства — как «социальную рыночную экономику». По своим социальным содержанию и характеру она означала экономическое и политическое правление монополистического и финансового капитала. Распространение демократических иллюзий, таким образом, служило не чему иному, как желаемой реставрации капитализма.

И всё это стало возможным лишь потому, что КПСС, начиная со Сталина, не выработала и не применила на практике формы и методы социалистической демократии, которые позволили бы реализовывать диктатуру пролетариата демократическим образом, вместо того, чтобы главным образом опираться на принуждение и насилие, ограничивая свободу граждан. Социализм либо организован демократически, либо это не социализм, во всяком случае не надолго. Если название «демократический социализм» должно выражать эту взаимосвязь, то тогда его можно считать верным. Но в строгом теоретическом смысле это тавтология и потому такое название излишне.

8.8. Перестройка и гибель социализма

Для понимания причин гибели социализма крайне важен период «перестройки» в Советском Союзе. Не только для большинства сторонников социализма, но и для сторонних наблюдателей этот скорый распад столь крупного и мощного государства при полной беспомощности якобы столь крепкой единой КПСС стал неожиданным и непонятным. Всего лишь за несколько лет до того триумфально праздновалось 70-летие Октябрьской революции. Горбачёв, новый генеральный секретарь, избранный в марте 1985 г., заявил тогда: «Октябрь и перестройка: революция продолжается!» Этим он выразил оптимизм и веру в победу. КПСС, по его словам, благодаря перестройке пойдёт по новому пути обновления социализма, чтобы наверстать возникшие отставания и преодолеть мешающие пережитки. Он выразил уверенность, что Советский Союз под руководством КПСС теперь сможет быстро достичь коммунизма:

«КПСС не сомневается в будущем коммунистического движения — носителя альтернативы капитализму. [...] Мы идём к новому миру — миру коммунизма. С этого пути мы не свернём никогда!»

В своей автобиографии, вышедшей в 2013 г. «Всему своё время: моя жизнь» Горбачёв совершенно не хотел вспоминать эту часть своего выступления. Он достаточно туманно писал:

«Однако скажем честно: оно несло печать того времени. Мы сами должны были ещё многое обдумать и преодолеть психологические барьеры. Оставалось ещё немало нераскрытых белых пятен»²⁹⁷.

«Печать времени», видимо, проявилась в том, что тогда он ещё верил в будущее социализма и коммунизма, а чтобы перестать верить, нужно было ещё преодолеть «психологические барьеры» — примерно так можно расшифровать его высказывание. Честным оно определённо не было.

Мнение, что в гибели социализма прежде всего были виновны перестройка и её важнейшие деятели, кажется понятным объяснением, поскольку коллапс Советского Союза случился как раз во время перестройки. Однако такое мнение слишком поверхностно. Оно игнорирует то, какие противоречия и нерешённые проблемы, какие отклонения и явления перерождения накопились с течением всей истории Советского Союза.

Катастрофа не разразилась над Советским Союзом внезапно, словно стихийное бедствие, а значит, причины коллапса нельзя приписывать лишь «перестройке» и её деятелям. Сама перестройка по своей сути стала результатом предшествующей истории КПСС и Советского Союза, и её ведущие деятели между 1985 и 1990/91 гг. по своим теоретическим и политическим взглядам, по своему типу мышления и поведения были продуктами этой общественной системы. Они получили образование, воспитание и опыт в сталинистской КПСС. Однако противоречия, накопившиеся с течением времени, нерешённые проблемы, упущения и отклонения достигли кульминации в период перестройки, из-за чего вся общественная система потеряла стабильность и перешла к дезорганизации и распаду. Это качественное изменение произошло за весьма короткое историческое время. Количество перешло в новое качество, и медленное течение процессов развития перешло в скачкообразные изменения.

Я не могу и не хочу представлять здесь исторический процесс в его хронологической последовательности — для этого ещё необходимо тщательное исследование источников историками. Я намереваюсь представить критическое обсуждение некоторых важных проблем, составляющих красную нить всей этой книги — а именно, попытаюсь понять внутреннюю логику общего развития советского общества с его возникновения и восхождения до конца и гибели.

Согласно этой концепции особую роль играют поведение и деятельность важнейших протагонистов перестройки, которых можно считать как бы персонифицированными представителями субъективного фактора этого кульминационного периода — поскольку теперь важнейшие результаты всей предшествующей истории Советского Союза соединились в огромном узле противоречивых объективных и субъективных условий.

Они составили определяющие рамки, ограничившие реальные возможности для активной деятельности. Выбор был возможен лишь между гибелью и современным обновлением социализма. Прогнозу Троцкого о том, что советское общество либо должно освободиться от сталинистской системы, либо закончит контрреволюцией и реставрацией капитализма, теперь, по-видимому, настало время осуществиться.

То, что я ограничиваюсь высказываниями Михаила Горбачёва, Александра Яковлева, а также Егора Лигачёва и Николая Рыжкова, объясняется, с одной стороны, выдающейся ролью, которую они играли в выработке и осуществлении политики перестройки, а с другой стороны, тем, что они в своих мемуарах подробно высказали свои взгляды на проблемы, а также на свои мотивы, мысли и решения.

В этом смысле их автобиографические воспоминания несомненно являются важными историческими источниками. Однако при этом не следует забывать, что они в значительной мере служили и для собственного оправдания. Поэтому было бы наивно считать их высказывания «исторической правдой», поскольку в них отражается прежде всего их личный взгляд, а в нём зачастую смешивается истина и фантазия.

Так чем же на самом деле была перестройка?

После прихода к власти нового генерального секретаря КПСС Михаила Горбачёва о ней было сделано множество выступлений, однако от этого она так и не стала яснее, поскольку многочисленные объяснения оставались слишком общими, путаными, к тому же постепенно меняясь, в результате чего всё стало ещё более туманным. Для многих перестройка была лишь политическим лозунгом, в первую очередь выражавшим уже давно бытовавший взгляд, что в Советском Союзе нельзя дальше жить так, как до сих пор, а также ожидание перемен. Такое ожидание в последние годы существования Советского Союза, в особенности в эпоху Брежнева, всё время усиливалось, более или менее затронув значительную часть населения, однако не вызвав сколько-нибудь заметной активности, поскольку малые группы «диссидентов» оставались незначительным меньшинством без какого-либо влияния, несмотря на то, что они активно преследовались и подавлялись.

Яковлев даёт весьма странное объяснение происхождения «желания перемен» в советском обществе:

«На мой взгляд, Перестройка — это стихийно вызревшая в недрах общества попытка как бы излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 года, покончить с уголовщиной, произволом и безнравственностью власти»²⁹⁸.

Это объяснение, разумеется, находится в причинной связи с его целью, которую он хотел придать перестройке, а именно: ликвидировать социалистическую общественную систему. Однако отсутствуют свидетельства того, что его мнение было широко распространено или разделялось другими деятелями.

Объективные общественные основания, из которых среди населения и у значительной части работников и членов КПСС могли возникнуть такие взгляды о необходимости перемен, я уже представил выше. На этой основе, конечно, возникли большие ожидания к тому моменту, когда Горбачёв объявил политику обновления социализма, назвав это перестройкой. В этом он получил широкую поддержку во всех слоях населения Советского Союза.

Что же было целями этой перестройки, и как их собирались реализовывать?

Нелегко получить ясную картину о ней из соответствующих высказываний Горбачёва и из его более длинных объяснений, поскольку в них имеется множество банальностей, неясных формулировок, а чаще всего лишь благозвучная болтовня. То, как он позднее представил перестройку в своей автобиографии, к сожалению, во многих чертах не соответствует его тогдашним взглядам и действиям, а является скорее неким ретроспективным взглядом, служащим более оправданию и приукрашиванию, чем истине и серьёзному объяснению.

«Сущность перестройки состояла в преодолении тоталитарной системы, в переходе к свободе и демократии. Тоталитарную систему и общество, больное её недостатками — именно это хотела преодолеть перестройка. Это ключ для понимания намерений перестройки: вера в то, что если советские люди получат свободу, они разовьют творчество и конструктивную энергию»²⁹⁹.

Свобода и демократия — это звучит замечательно. Но в таких общих выражениях эти слова остаются пустым клише. Какие именно свободы должны были получить советские люди, как они должны были быть реализованы? Имелись ли в виду индивидуальные свободы, которые в конституции обычно формулировались как основные и фундаментальные права граждан, в таком виде, как они были указаны и в «сталинской конституции» 1936 г.? Если учесть, что тогда в Советском Союзе никто не говорил о «тоталитарной системе» — Горбачёв с тех пор, видимо, перенял термины антикоммунистической пропаганды — то, судя по всему, он хотел сказать, что должна была быть ликвидирована сталинистская диктаторская система правления, в чьём центре находилась коммунистическая партия со своим руководством, претендовавшая на абсолютную монополию власти и пользовавшаяся ей. До тех пор, пока эта антидемократическая система не была ликвидирована, в государстве и в обществе не могли возникнуть демократические отношения, а свободы оставались тем, чем они и были: абстрактными формулами.

Первейшим шагом для реформирования и преодоления этой системы должно было бы поэтому стать коренное преобразование Коммунистической партии и прежде всего её ведущих органов — Центрального Комитета и Политбюро, по крайней мере в двух пунктах: во-первых, необходимо было в полном объёме восстановить внутрипартийную демократию вместе с организационным принципом демократического централизма, чтобы такая обновлённая партия смогла стать инициатором и движущей силой преобразований. А во-вторых, должно было произойти разделение компетенций между партийным руководством, с одной стороны, и советами и правительством — с другой, чтобы партия могла сконцентрироваться на своей настоящей задаче, а именно — на теоретической и политико-идеологической работе. КПСС имела бы право и должна была бы лишь задавать общественно-политические ориентиры для мобилизации населения, в то время как задачей правительства и его исполнительных органов была бы организация практического планирования и руководства экономическими, социальными и культурными процессами для развития социалистического общества демократическим путём, вовлекая всё больше населения в государственную деятельность. Конечно, такие коренные изменения не могли бы реализоваться одним махом, а должны были бы осуществляться поэтапно в течение довольно долгого времени.

«Исходная задача перестройки и залог её успеха заключались в том, чтобы разбудить человека, сделать его по-настоящему активным и заинтересованным, добиться того, чтобы каждый чувствовал себя хозяином страны, своего предприятия или учреждения, своего института», — писал Горбачёв в автобиографии³⁰⁰. Конечно, верно то, что в процессе таких изменений должна быть увеличена общественная активность людей. Но было бы наивной иллюзией верить в то, что население, жившее семьдесят лет в диктаторской системе правления, установленной Сталиным и едва ли принципиально изменившейся к тому времени, теперь внезапно лишь благодаря объявлению свободы и демократии сможет радикально изменить своё поведение.

После своего избрания генеральным секретарём Горбачёв выступил с речью перед Центральным Комитетом, заявив, что КПСС — «это та сила, которая способна объединить общество, поднять его на огромные перемены, которые просто необходимы»³⁰¹. До того он двадцать лет активно работал на разных партийных должностях, он был вторым, а затем первым секретарём крайкома, несколько лет работал секретарём ЦК по сельскому хозяйству, а также входил в Политбюро. Поэтому он был знаком со структурой и образом работы этого аппарата и знал, на что тот способен и на что не способен. Он и сам изучил, как нужно вести себя, если хочешь подняться в карьерной лестнице в этом аппарате, как он сам вспоминал³⁰². Он знал о серьёзных промахах в сельском хозяйстве ещё по своей деятельности в Ставрополье, и тем более по своей работе в ЦК, и он должен был признаться себе, что не смог достичь более эффективного улучшения, поскольку сопротивление в этом аппарате было непреодолимо³⁰³. «Я ведь понимал, о чем идет речь, в каком положении находится страна, что надо делать с кадрами», рассказывает он³⁰⁴.

Как же он мог впасть в иллюзию, будто он сможет осуществить коренные реформы с такой партией, находившейся полностью под властью аппарата и уже давно неспособной на любую самостоятельную активность? Верил ли он в это сам, или же это признание было лишь обрядом, принадлежавшим к обязательному поведению в этом аппарате? Ровно через год после того, как он занял высший пост в партии, 24 апреля в Политбюро состоялось совещание о причинах пробуксовки перестройки. Было констатировано, что главной причиной является гигантский партийный и государственный аппарат, тормозящий любые реформы и перемены, пишет Горбачёв³⁰⁵. Из-за этого за год не было достигнуто особых успехов, кроме множества речей о целях перестройки, потому что КПСС, которая должна была быть двигателем перемен, не давала хода этим переменам.

Если Горбачёв осознавал всё это, как утверждал позднее, то совершенно непонятно, почему он не начал перестройку с радикальных изменений, реструктуризации и персонального обновления КПСС? Ведь было ясно, что этот процесс обновления должен был начаться прежде всего с КПСС, с преодоления старых, привычных методов руководства, царивших со времён Сталина. Но Горбачёв как генеральный секретарь не думал об этом. Все предложения в этом направлении попадали в глухие уши. Леон Оников, десятилетиями работавший в аппарате ЦК, описывает это в подробностях в своей вышедшей в России книге «КПСС: анатомия распада». Он неоднократно обращался к генеральному секретарю, высказывая озабоченность положением и указывая, что с таким партийным аппаратом невозможны коренные перемены, если тот сам прежде не будет изменён³⁰⁶. Однако на свои записки он даже не получил уведомления о получении.

Действительно трудно понять, почему Горбачёв колебался ввести «свободу и демократию» в первую очередь в КПСС, чтобы та больше не была препятствием преобразований, а стала их инициатором и двигателем. Объяснения, данные им много позже, не звучат особо убедительно:

«За всем этим стояла объективная слабость. Замены для номенклатуры КПСС нельзя было найти за это короткое время. Откуда взять новые перестроечные кадры? Сталинистское прошлое партии строго контролировало лифты для продвижения самостоятельно мыслящих людей. Но было бы вовсе не так просто реформировать партию как таковую; расколоть КПСС, как некоторые неоднократно советовали, или выделить настоящих защитников перестройки было не так-то просто, хотя процесс объективно шёл в этом направлении, но, к сожалению, его обогнало молниеносное развитие событий»³⁰⁷.

Конечно, для высшего слоя номенклатурных кадров центрального партаппарата сохранение положения у власти и привилегий было важнее судеб страны и партии. Их довод, что власть партии должна сохраняться в интересах социализма, был по большей части лицемерным вуалированием эгоистических групповых и индивидуальных интересов. Однако это касалось не всех работников КПСС. В ходе многолетнего сотрудничества с Академией общественных наук при ЦК КПСС и с Институтом Философии АН я знавал как оппортунистов, так и многих сотрудников, подвергавших существующие условия самостоятельному и критическому анализу и потому настаивавших на коренных переменах. Утверждение Горбачёва, что было очень трудно и даже невозможно выделить «защитников перестройки», по моим наблюдениям было неверным. В партии было много марксистов, уже годами требовавших реформ и готовых активно и конструктивно проводить их в жизнь. Но они не могли реально действовать, пока ничего не менялось во внутрипартийном режиме. Кто, кроме Горбачёва, мог бы и должен был бы позаботиться об этом?

То, что у Горбачёва звучит самооправданием, на деле является признанием непонятной пассивности и беспомощности. Как иначе понять его высказывание 1988 года:

«За три года перестройки, в рамках альтернативных выборов произошло существенное обновление кадров. Но и вновь пришедшие кадры были обременены грузом прошлого, за редкими исключениями действовали в том же духе, теми же методами»³⁰⁸.

Он действительно ожидал, что лишь несколько речей и замена нескольких функционеров приведут к обновлению, если оставить весь созданный Сталиным партийный режим без изменений? Начиная с его собственной роли! И, кроме того, разве Маркс не верил в изменяемость людей, в их воспитуемость? Разве старые кадры нельзя было изменить?

Меж тем А. Яковлев, по-видимому, уже с самого начала этой политики имел и защищал иное представление о перестройке и её целях, а тем более о её дальнейшем ходе.

Яковлев стал сотрудником ЦК КПСС при Хрущёве, вскоре после смерти Сталина. Через несколько лет он закончил аспирантуру при Академии общественных наук при ЦК КПСС и, защитив кандидатскую диссертацию, вернулся в ЦК, где стал заместителем заведующего отделом пропаганды. После ухода руководителя отдела Степакова, отправленного послом в Югославию, Яковлев руководил отделом как первый заместитель, не будучи официально назначен его заведующим. После того как он в 1972 г. опубликовал вызвавшую споры статью в «Литературной газете», в которой резко критиковал растущий национализм, антисемитизм и великодержавный шовинизм, он был снят с этого поста и в 1973 г. отправлен послом в Канаду; там он сопровождал Горбачёва во время визита в эту страну. Горбачёв вернул его в 1983 г. в Москву, где Яковлев поначалу работал до 1985 г. в Академии Наук СССР директором Института мировой экономики и международных отношений. После своего избрания генеральным секретарём Горбачёв назначил его заведующим отделом пропаганды ЦК, в 1986 г. — секретарём ЦК, а в 1987 г. Яковлев стал кандидатом и в том же году полным членом Политбюро.

Яковлев назвал приход к власти Горбачёва в 1985 г. и его первое выступление перед ЦК «мартовско-апрельской революцией», поставив её в один ряд с демократическими революциями в других странах. Это было преувеличением, и к тому же противоречило его собственному мнению, что революции вообще вредны. Поэтому он уточнил: эта демократическая революция Горбачёва — другого рода, поскольку она происходит в форме эволюции³⁰⁹.

Очевидно, Яковлев в новой политике преследовал гораздо более далеко идущие цели, чем генеральный секретарь Горбачёв. Но об этом он (пока) не говорил, хотя уже и написал работу, в которой его намерения были сформулированы открыто. В своих воспоминаниях он откровенничал:

«Что всё-таки произошло по большому счёту и кто были те люди, что взвалили на свои плечи тяжкое бремя реформ? Демонстрация свободы социального выбора или злоумышленный развал соцсистемы и Советского Союза? Смелое реформаторство или катастрофически провальный эксперимент? Подвижники, а возможно, и жертвы сорвавшихся с цепи общественных процессов или предатели [...]?»³¹⁰

В первое время он ограничивался лишь немногими лозунгами: свобода социального выбора, свобода творчества и свобода слова. Это звучало красиво, как у Горбачёва, не более. Что мог или должен был понимать обычный советский гражданин или рядовой член КПСС под «свободой социального выбора»? Как человек может на практике реализовать свой «социальный выбор»? В чём для него может заключаться выбор своего социального положения в существующей структуре общества и в системе организации труда — в изменении его? Каким образом и в каком направлении?

За этой туманной формулировкой скрывалась возможность, направленная не на индивидуума, а на общественный строй. «Общество» должно было получить свободу выбирать другой строй, что в условиях Советского Союза могло означать лишь выбор возврата к капитализму.

Позднее, после того как в развитии перестройки эрозия и дезориентация общественного сознания зашли гораздо дальше, Яковлев яснее сформулировал то, что должно было вытекать из «свободы социального выбора» и что Яковлев считал решением любых проблем:

«Свободный хозяин — вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена»³¹¹.

Яковлев мечтал об обществе, чья экономика основывается на свободных частных мелких производителях в промышленности и сельском хозяйстве, со свободной торговлей, свободой творчества и слова, и — как он позднее добавил — с политическим строем парламентаризма, в котором царит многопартийность, которая возникнет благодаря расколу КПСС на реформистскую партию социал-демократов и на остатки этой партии, а кроме того, благодаря основанию нескольких новых партий. Демократический строй возникающего таким образом гражданского общества будет основан на общечеловеческих ценностях и будет демократией, в которой государственная власть мало что будет решать. Так Россия «после тысячи лет» наконец-то будет освобождена от власти сверхмощного государства³¹².

Легко распознать, что Яковлев в своём реформистском мышлении возвратился к мелкобуржуазному идеалу французского экономиста Прудона. Как и тот, Яковлев считал мелкую собственность гарантией общественного строя. Однако:

«Эту спасительную истину начисто выветрила советская власть. [...] Именно с этого самого массового предпринимательства и надо было начинать рыночные реформы. Горбачев понимал эту проблему, но боялся подступиться к ней»³¹³.

Возврат к мелкобуржуазным идеалам начального периода капитализма в конце XX века был реакционной общественной утопией, не помогавшей решить ни проблем социализма, ни проблем человечества. Позднее Яковлев сам признавал, что впал в иллюзии, однако не подвергал принципиальному сомнению свою идею:

«Я был убеждён, что стоит только вернуть народу России свободу, как он проснётся и возвысится, начнёт обустраивать свою жизнь так, как ему потребно. Все это оказалось блаженной романтикой»³¹⁴.

Он признал, что был «социал-романтиком». Это признание, учитывая, что Яковлев являлся «идеологом и архитектором перестройки», весьма поучительно.

То, что «социал-романтик» Яковлев следовал своей стратегии последовательно и обдуманно, он также признал сам.

«Прямолинейная борьба с большевизмом [...] была обречена в те годы на провал. [...] Обстановка диктовала лукавство. Приходилось о чем-то умалчивать, изворачиваться, но добиваться при этом целей, которые в „чистой“ борьбе скорее всего закончились бы тюрьмой, лагерем, смертью, вечной славой и вечным проклятием»³¹⁵.

Последняя фраза, конечно, полная чушь, поскольку в 1980‑е годы такой практики уже давно не было. Однако стоит отметить признание стремления поднять общественную активность «лукавством», сознательным введением в заблуждение и дезинформацией, а не простой правдой о реальном положении дел. Яковлев поясняет свою политическую тактику так:

«Аккуратно и точно дозировать информационную кислоту, которая бы разъедала догмы сложившейся карательной системы. [...] В этих условиях лидер должен был соблюдать предельную осторожность, обладать качествами политического притворства, быть виртуозом этого искусства, мастером точно рассчитанного компромисса, иначе даже первые неосторожные действия могли привести к краху любые новаторские замыслы»³¹⁶.

Горбачёв, по мнению Яковлева, обладал этими качествами, почему и годился в вожди перестройки — по крайней мере в этом отношении. Яковлев оправдывает это такими аргументами:

«Но что бы ни говорили, я убеждён, что человек, сумевший добраться до первого секретаря крайкома партии, а затем и секретаря ЦК КПСС, прошел нелёгкую школу жизни, партийной дисциплины, аппаратных отношений, паутину интриг, равно как и предельно обнажённых реальностей советской жизни, — этот человек не может не обладать особыми качествами». И далее: «Все, кто вращался в политике того времени, упорно ползли по карьерной лестнице, приспосабливались, подлаживались, хитрили. Только степень лукавства была разная. Никто не просачивался во власть вопреки системе. Никто. И Горбачев тоже»³¹⁷.

Это несомненно верно и противоречит легенде о Горбачёве, будто тот достиг своего восхождения исключительно своими силами, как он утверждал в своей автобиографии.

Однако, с другой стороны, Горбачёву, согласно Яковлеву, не хватало решительности, чем и объяснялись его постоянные колебания. И в этом Яковлев был прав, поскольку всё развитие перестройки продемонстрировало это.

В этом описании видны не только высокомерие и наглость — то есть качества бюрократической номенклатуры, которую Яковлев резко критиковал, — но и отсутствие солидных и серьёзно обоснованных проектов реформ, которые могли бы вывести общество из кризиса. Их место занимали всё новые и новые импровизации и заявления.

Первейшим предварительным условием для того, чтобы убедить массы в необходимости радикальных преобразований и вызвать их готовность к активному участию, является беспощадная искренность. Правда о реальном положении, правда об истории КПСС и о советском обществе. Правда о сильных сторонах и об ошибках, о трагедиях и достижениях в их диалектическом и историческом контексте. Такая искренность придала бы смелости и могла бы показать конструктивный путь к преодолению кризиса.

Однако сразу встаёт вопрос: а знали ли те, кто объявил перестройку, реальное положение советского общества? Может быть, они и сами находились под влиянием пропаганды успехов, в которой они сами принимали участие в прошлом? Занимались ли они когда-нибудь серьёзно и глубоко настоящей историей КПСС, чтобы понять, почему партия попала в такую кризисную ситуацию? Или же их убеждения основывались на представлениях, созданных Сталиным и его придворными историками? Ведь Горбачёв утверждал:

«Первые планы перестройки основывались на глубоком, всестороннем анализе состояния общества, в основном в отношении экономики. [...] Возникало сильное впечатление, что завтра всё может рухнуть»³¹⁸.

Но это он писал уже после гибели социализма и Советского Союза. Это неправда. Такого анализа никогда не было, что однозначно ясно из протоколов. Никогда, ни на пленуме ЦК, ни на XXVII съезде КПСС в марте 1986 г., на котором была принята новая редакция программы партии, ни в речах, ни в выступлении на праздновании по случаю 70-летия Октябрьской революции не было ни принципиального анализа, ни его обсуждения.

Под руководством Рыжкова был сделан лишь анализ экономического положения страны, но он вовсе не содержал реалистического вывода, что система находится на грани краха. Напротив, в пересмотренной программе и в решениях партийного съезда мы находим совершенно другую оценку положения и перспектив советского общества. В партийной программе было написано:

«Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно». Далее: «Третья Программа КПСС в её настоящей редакции — это программа планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны»³¹⁹.

Есть ирония истории в том, что именно Яковлев руководил комиссией по редактированию программы и делал об этом доклад на съезде. Разве в положениях программы партии можно найти хоть один малейший признак осознания приближающейся гибели? Напротив, программа излучала (совершенно необоснованный) оптимизм, поскольку ускорение социально-экономического развития должно было привести к заметному повышению производительности труда и быстрее вести социалистическое общество к коммунизму.

Однако Яковлев позднее отмечал в своей автобиографии, что он считал эти положения программы ошибками номенклатуры. «Уже тогда я поставил под сомнение тезис о „совершенствовании социализма“»³²⁰.

Это откровение раскрывает не только «омут» его характера, но и уровень его собственных теоретических познаний. Во-первых, цели и задачи, сформулированные в программе, исходили не из всестороннего анализа, а из субъективистского принятия желаемого за действительное. Ориентиры для роста производительности труда на основе существующего технического уровня советской промышленности были совершенно нереалистичны. Кроме того, программа сохранила потерпевшую к тому времени фиаско задачу перехода к коммунизму из программы 1961 г., сформулировавшей эту иллюзорную цель построения коммунистического общества за двадцать лет. В 1987 г. это уже не было ошибкой тогдашней номенклатуры.

Перестройка не помогла сделать принципиальных выводов из фиаско этой программы, и Горбачёв заявил на съезде, что эта цель была и остаётся верной, хотя нужно уточнить и приспособить сроки и конкретные задачи к новым условиям.

В этом отношении интересно также то, что в редакции программы 1987 г. в сущности речь шла о продолжении программы 1961 г., а та была не чем иным, как реализацией сталинских представлений о социализме и коммунизме. Программа КПСС, принятая во время перестройки, в конечном счёте полностью основывалась на примитивной сталинской теории социализма и коммунизма в одной стране. Яковлев либо не понимал этого, либо ему было всё равно, поскольку он и без этого уже отошёл от социализма.

Однако Горбачёв в своей автобиографии уже не помнит этого, поскольку у него, как можно заметить, весьма избирательная память. В ней преобладает тенденция показывать в основном негативные и слабые стороны советского общества, чтобы доказать, почему он неизбежно потерпел фиаско с перестройкой. Глубокого анализа и объективного описания реального положения общества у Горбачёва нет.

Эпоха Брежнева в свой последний период была преимущественно временем застоя, а затем и регресса, в котором уже проявились опасные тенденции распада. Горбачёв пишет об этом:

«Тоталитарная система эпохи Брежнева была перегружена вызовами новой фазы развития. Мы потеряли время и исторически проиграли. Страна катилась в пропасть. Темпы развития, позволившие ранее быстро догнать развитые страны и ликвидировать отставание в производительности труда, в 1970‑е годы начали снижаться, пока [...] в год прихода к власти Андропова не упали до нуля»³²¹.

Это не анализ, а поверхностные размышления, а содержащееся в них утверждение, что ранее (то есть до Брежнева) имелись условия, при которых темпы развития догнали развитые страны и сократили отставание в производительности труда, к сожалению, также не совпадает с исторически доказанными фактами. Поэтому не было солидной базы, на основе которой при Горбачёве можно было определить реалистические ориентиры и осуществить планирование экономического и общественного развития в связи с необходимыми реформами и преобразованиями.

Политика перемен и глубокого преобразования всей общественной системы, чтобы стать успешной, должна развиваться на солидном теоретическом основании, а не как ряд эмпирических импровизаций по методу проб и ошибок. Хотя марксизм и не даёт рецептов для решения всех проблем, он всё же предоставляет теоретический фундамент и методический инструментарий для анализа и понимания конкретной ситуации и для объективной оценки достигнутых результатов.

К сожалению, у Горбачёва и Яковлева бесполезно искать осмысленную теоретическую основу и вообще теоретически обоснованные размышления. Стало совершенно очевидно, что сталинская догматика канонизированного «марксизма-ленинизма», которую и они когда-то постоянно несли перед собой, словно верующие дароносицу, на практике не сильно помогла. Однако все они были воспитаны и образованы в духе этого схематического догматизма, и поскольку КПСС никогда серьёзно не занималась этой деформацией и искажением марксизма, то даже высшим функционерам была почти неизвестна бо́льшая часть теоретического содержания подлинного марксизма.

Поскольку они никогда не проводили глубокого анализа сталинизма, то не смогли провести и чёткого различия и разграничения между «сталинизмом» и марксизмом. Это особенно проявилось у Яковлева, который в сущности отождествлял марксизм со «сталинизмом» и — судя по соответствующим выдержкам из его «Омута памяти» — видимо, не обладал никакими солидными познаниями марксизма, который, по его собственному утверждению, на самом деле его не интересовал.

Я приведу здесь отрывок из его абсурдных нападок. По его мнению, вожди русской революции, прежде всего Ленин, научились у Французской революции лишь террору:

«Другие её [Французской революции] страницы были отброшены в сторону за ненадобностью. У вождей в России были просто другие цели. Да и к власти пришли резонёрствующие невежды, но, будучи безмерно амбициозными, они не ведали своего невежества. Со дня своего змеинояйцевого вылупления основоположники российского общественного раскола всегда были мракобесами. Априорно, генно. Творения их „классиков“ — это хрестоматия для террористов. Ничего святого. „Религия — опиум“, семья — „буржуазное лицемерие“, семейное воспитание — „порочно“, а „общественное воспитание“ павликов морозовых — благо»³²².

К такому пониманию, как он утверждает, его привело глубокое изучение произведений Маркса и Ленина.

«И как нам, реформаторам, только шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями, становилось очевидным (в данном случае я говорю и о себе), что марксизм и ленинизм одинаково бесплодны и беспринципны, что они отражают интересы той части общества, которая ищет „своё счастье“ в чужом кармане и в чужом труде, а ещё охотнее — в грабежах и разрушениях»³²³.

Уровень такого социологического анализа действительно впечатляет.

Под словами «мы, реформаторы» Яковлев, разумеется, подразумевает и Горбачёва, но было бы несправедливостью и преувеличением не делать между ними различия в этом отношении, хотя Яковлев и прилагал достаточно усилий, чтобы втащить Горбачёва на этот уровень теоретического мышления. Однако тот, по крайней мере, искал основы и побуждения в марксистской теории, для чего очень плотно занимался произведениями Ленина после Октябрьской революции. Вероятно, при этом он также использовал работы Бухарина, хотя ещё не осмеливался упоминать его имя, поскольку тот официально продолжал считаться предателем и врагом социализма. Бухарин в своё время считал, что Ленин в своих последних работах развил совершенно новую концепцию социализма, что, на мой взгляд, является ошибочной трактовкой. Как известно, Ленин намеренно не высказывался по вопросу, каким должен быть социализм в деталях, и его размышления в последних работах были направлены прежде всего на теоретические и практические проблемы переходного периода к социализму, то есть на «новую экономическую политику». Видимо, Горбачёв следовал Бухарину, когда писал:

«С отказом от наследия Гражданской войны применительно к управлению страной связана потребность в „новом понимании социализма“. В основе этого понимания — отказ от революционаризма, веры во всемогущество насильственных методов, ставка на демократию, реформы. Использование традиционных, понятных и привычных народу форм с постепенным их обновлением, наполнением социалистическим содержанием»³²⁴.

Не говоря уже о том, что Ленин никогда не заявлял о вере во всемогущество насильственных методов, а, напротив, отвергал и осуждал их, с теоретической и методической точки зрения крайне сомнительны попытки Горбачёва найти в предложениях Ленина по переходному периоду нэпа рецепты для преобразования социалистического общества 1980‑х годов. В условиях советского общества того времени соображения Ленина более чем шестидесятилетней давности представляли лишь исторический интерес.

Однако в ленинских работах того времени можно найти очень много поучительного, прежде всего то, что не следует проводить преобразования слишком торопливо, что для этого нужно время. И что величайшая ошибка состоит в использовании принуждения и насилия, поскольку это разрушает всё.

Горбачёв, очевидно, пытался применить на практике ленинские взгляды к политике перестройки, но это применение осталось не только достаточно неопределённым, но и слишком схематичным, что видно из его изложения:

«Болезнь помешала Ленину завершить эту колоссальную переоценку, в результате которой могла появиться на свет совершенно иная концепция развития, чем та, которую взял на вооружение Сталин. Вождь Октября последним волевым усилием успел только буквально навязать партии нэп, то есть, при всём различии исторических условий, всё ту же радикальную экономическую реформу. Однако пришедшая к власти партбюрократия недолго ее терпела. Были искоренены зачатки рынка, свободного предпринимательства, идейного и политического плюрализма. Воцарился государственный, или казарменный, социализм»³²⁵.

Внеисторический схематизм здесь виден совершенно ясно: неверно, что сталинское руководство ликвидировало нэп сразу же по приходу к власти после смерти Ленина. Нэп более-менее продолжался до 1928 г. и лишь тогда был свёрнут внезапным поворотом Сталина к принудительной коллективизации и ускоренной индустриализации.

Разумеется, Горбачёв прав, считая, что при Ленине наверняка реализовалась бы другая модель социализма вместо примитивной сталинской. Но как она выглядела бы в деталях, этого мы знать не можем, этого тогда не знал даже Ленин, что и неоднократно подчёркивал. Поэтому необходимо констатировать, что попытки Горбачёва вывести из ленинского наследия концепцию реализации перестройки ожидаемо остались безрезультатны.

Одним из последствий этого стало то, что он продолжительное время ориентировался в основном на взгляды Яковлева. Тот смог довольно долго водить за нос генерального секретаря, для которого разрабатывал важнейшие речи, давая ему тексты о «совершенствовании социализма» и используя термины марксизма-ленинизма, во что сам не верил, поскольку уже давно отошёл от социализма. «Мы не хотели отпугивать рьяных защитников социализма», цинично выразился он об этом³²⁶.

То есть, сколько-нибудь ясных и теоретических идей об основных целях перестройки как не было в начале этого процесса, так они и не прояснились в его ходе.

А как обстояло дело со знанием советского общества?

Так же, как и в докладе Хрущёва на XX съезде КПСС, анализ на XXVII съезде в 1986 г. не пошёл вглубь, не раскрыл ошибки при построении общественной и политической системы. Потому и предложенные решения не имели успеха. Чтобы пояснить это, я приведу здесь высказывание Лигачёва, которое в определённом смысле можно считать характеристикой исходного положения и в то же время описанием целей перестройки:

«Да, социализм, советская власть, коммунистическая партия и возглавляемый ими советский народ вывели страну на вершину тысячелетней истории России. Но в конце 70‑х и в начале 80‑х годов в стране нарастали негативные тенденции, возрастал разрыв между СССР и развитыми странами Запада в области технологий и эффективности производства гражданской продукции, замедлились темпы роста производительности труда, не обеспечивался платёжеспособный спрос населения, не удовлетворялась потребность в качественных продуктах питания. Наметилось отставание в развитии социалистической демократии, снижалась роль Советов в государстве. В отдельных республиках оживились националистические настроения, возобладали самостоятельность, клановость. Нужна была социалистическая перестройка, то есть обновление советской системы, совершенствование её»³²⁷.

Это был кризис социалистической общественной системы, которая оставалась пронизана всеми элементами сталинизма, однако политики перестройки ещё не понимали, что социалистическую систему в целом нельзя приравнивать к «сталинизму». А именно в этом направлении шли их взгляды в процессе развития событий, и из этого неизбежно следовали дальнейшие ошибочные оценки и решения.

На XXVII съезде КПСС и пленумах ЦК КПСС были выработаны «стратегия и тактика» планировавшихся изменений, которые должны были стать содержанием «перестройки». В чём же они заключались?

«Создание высокоэффективной экономики, с удвоением её объёма в течение пятнадцати лет, дальнейшее существенное улучшение материальной и духовной жизни людей, расширение реального участия трудящихся в управлении государством — таковы стратегические цели перестройки»³²⁸.

Так видит это Лигачёв. Но это едва ли отличается от того, о чём заявлялось на предыдущих съездах. Новым здесь было лишь то, что были конкретно названы главные политические линии, например, по экономическому развитию. Должны были осуществляться модернизация и опережающий рост машиностроительного комплекса с целью реконструкции народного хозяйства и социальной переориентации экономики. Производительность труда должна была расти в размерах, совершенно нереалистичных для столь крупной экономики — и в этом вновь проявился прежний субъективизм, соблазнявший ставить иллюзорные цели. Эта постановка целей называлась «курсом ускорения экономического и общественно-политического развития», но как достигнуть этого ускорения, оставалось неясным.

Однако сразу же проявился застарелый порок: с тех пор везде начали говорить и писать об «ускорении», и это слово вскоре стало бессмысленным клише. В журнале «Вопросы философии» появлялись статьи о «философии ускорения», в экономических журналах было то же самое. Когда в 1986 г. я встретился с главным редактором «Вопросов философии» и поинтересовался, что же такое эта «философия ускорения», тот уклончиво ответил, что это линия партийного съезда, которая теоретически обсуждается и в философии.

Однако основная проблема в экономике состояла в том, что прежняя система планирования и управления экономикой не соответствовала политическим и идеологическим задачам при использовании старых централизованных административных методов, и потому в этой области были необходимы коренные реформы для достижения длительного и значительного прогресса. Но для этого было нужно гораздо больше, чем просто заявления об общих целях.

Рыжков как опытный экономический практик и сторонник свёрнутой реформы Косыгина вполне осознавал это. Экономика должна была управляться конкретно, согласно экономическим законам, а не по общим политическим и идеологическим задачам и лозунгам. Такое управление было прежде всего задачей правительства и его органов по руководству экономикой, а не партии. Поэтому Рыжков выступал за чёткое разграничение компетенций. Он считал, что партия должна воздерживаться от прямого руководства экономикой и передать свои законодательные и исполнительные функции советам и правительству. КПСС стоило оставить лишь политико-идеологическую работу и разработку стратегий развития, освободив партию от догматизма в теории и практике, накопившегося за десятилетия партийной работы³²⁹.

В этом Рыжков вернулся к важному предложению Ленина, которое тот выдвинул в конце жизни, но не успел реализовать. Однако столь радикальное преобразование всей системы планирования и руководства такой огромной экономикой, какой обладал Советский Союз, со столь обширной системой взаимосвязей во всех республиках, по его мнению, нуждалось в серьёзной подготовительной работе и в поэтапной реализации. Иначе оно вызвало бы полную дезориентацию в экономике. Возник бы хаос, если бы были демонтированы имеющиеся структуры, взаимосвязи, договорные отношения и т. д., прежде чем создались бы новые, лучше выполняющие эти задачи.

Однако горбачёвское руководство желало быстрых успехов и подстёгивало ко всё новым шагам, для которых не было необходимых условий. Это повлекло за собой потери и просчёты, использованные для дискредитации всего процесса реформ. Рыжков описывает тогдашний ход событий так:

«В тех областях — в народном хозяйстве, в экономике, — которыми мне довелось заниматься в первую очередь, в разные годы было много положительного, но, к сожалению, имелось и немало просчётов. Мне не раз приходилось говорить, что экономика слишком во многом и с каждым годом всё более становится заложницей политики. Сначала, в первые два-три года перестройки, когда экономика функционировала по прежней, планово-распорядительной модели, темпы её роста были достаточно высоки и стабильны. Но экономическую жизнь страны лихорадило от всё новых и новых замыслов Горбачева. Ездил он по стране много, обещал ещё больше. Сегодня — ускорение, завтра — научно-технический прогресс, затем — село, металлургия, электроника и т. д., и т. д. Мы пытались остепенить его, подсказать, что сваливание всех проблем и задач в одну кучу наносит вред экономике, но не тут-то было»³³⁰.

Горбачёв отвечал на это: «Вы не понимаете, что люди ждут этого!»

Это был застарелый порок, связанный с «руководящей ролью партии»: переоценка политической воли. Судя по всему, он всё больше овладевал генеральным секретарём по мере осложнения положения. В конце концов вновь возобладал субъективизм и волюнтаризм. Рыжков был не так уж неправ, видя общие черты в политике Хрущёва и Горбачёва:

«Действия Горбачева в период „перестройки“ во многом напоминали хрущёвское правление: такая же непоследовательность, отсутствие стратегической линии преобразований, поспешность, непродуманность и импровизация практически во всех делах»³³¹.

Лигачёв тоже писал об этом:

«Но, увы, вскоре начались импровизации в политике. [...] Не без подсказки со стороны некоторых ученых-экономистов был провозглашён небезызвестный политический лозунг ускорения, который предусматривал получение немедленного результата. А такого не бывает. Гонка за моментальной отдачей, отражающая политические установки, по сути своей несовместима с этапом обновления основных производственных фондов, когда темпы роста, наоборот, временно замедляются, чтобы потом дать скачок на новой технической базе»³³².

После того как лозунг ускорения исчерпал себя, появились новые лозунги, лишь прикрывающие тот факт, что речь шла о «импровизациях и шараханье в политике», как заметил Лигачёв.

В экономической политике это выразилось в том, что программа перехода к рыночным отношениям во всей экономике, выработанная правительством под руководством Рыжкова, была отвергнута Горбачёвым, а вместо неё была принята программа «500 дней», составленная несколькими экономистами под руководством Ельцина. Она была позднее реализована правительственной группой Ельцина при «благодетельном» содействии американских советников и показала себя настоящей шоковой терапией, ввергшей российское население в глубокую нищету и в то же время расчистившей путь к капиталистической реставрации.

Политическими целями перестройки были объявлены прежде всего демократизация и усиление роли советов в государстве. Этот процесс также нельзя было реализовывать второпях, поскольку и для этого была необходима теоретическая и практическая подготовка. Всё ещё отсутствовали ясные идеи о том, как должна работать эффективная социалистическая демократия, поскольку вся прежняя теория социалистической демократии по сути ограничивалась критикой буржуазной демократии и расхваливанием преимуществ социализма. Пути и методы передачи властных полномочий законодательным и исполнительным органам выборных советов должны были разрабатываться и реализовываться без потрясений социалистической государственной власти.

Этого не было сделано, и это стало роковой ошибкой.

Перестройка получила целенаправленное изменение после того, как Яковлев, приобретая всё большее влияние на Горбачёва, убедил его в том, что страна нуждается не в демократическом преобразовании партии, её руководящих органов, структур, методов и работы, а в их демонтаже и в постепенном сокращении их влияния на общественную жизнь.

Значительным шагом в демократизации общества должно было стать избрание советов, которые затем в качестве решающих органов государственной власти должны были взять на себя главную ответственность за дальнейшее развитие страны. Для этого был разработан новый закон о выборах, требовавший напряжённой избирательной кампании для мобилизации избирателей и привлечения их предложенными целями.

Яковлев и его сторонники понимали под «демократизацией общественной жизни» прежде всего то, что коммунистическая партия должна отойти от публичной деятельности и отказаться от руководящей политической роли. Она также не должна была вмешиваться в предвыборные дебаты. Партийным органам союзных республик и областей шли постоянные инструкции дать свободный ход «демократическому развитию».

После того, как КПСС в течение многих десятилетий правила всей общественной жизнью, пользуясь абсолютной монополией на власть, теперь она впала в противоположную крайность и вообще отказалась от участия в политической жизни. Как это стало возможно? Рыжков считал:

«К своей трагедии КПСС подошла потому, что на протяжении десятилетий, имея монополию на власть, она утратила способность к реальной, повседневной политической борьбе. В результате партия, как единый организм, потеряла свои лучшие качества — боевитость, самопожертвование, бескорыстие... Произошло ее одряхление»³³³.

Эта весьма критическая оценка, несомненно, верна. Она подводит к вопросу о том, какие это вызвало последствия.

Лигачёв смотрел на это так же:

«Если раньше партия до мелочей опекала предвыборный процесс, то теперь, при переходе к альтернативным выборам, она почти полностью отстранилась от участия в политической борьбе. [...] Из ЦК одна за другой шли на места директивы: не вмешиваться, не вмешиваться! [...] Во многих партийных комитетах воцарилась растерянность [...] Но ЦК воздерживался от политических ориентировок, партийные органы на местах оказались обезоруженными»³³⁴.

Так поле деятельности было оставлено другим политическим силам, возникшим к тому времени и заполнившим политический вакуум. Тогда образовались различные организации и объединения, формально не являвшиеся партиями и потому называвшиеся «неформальными». Они получили трибуну преимущественно в средствах массовой информации. Таким образом они распространяли свои взгляды и постепенно оказывали влияние на общественное мнение. Многие из них способствовали опасной дезориентации. Наиболее заметными организациями стали объединения «Память» и «Мемориал», тогда активно принимавшие участие в избирательной кампании и в выдвижении кандидатов. «Мемориал» называл целью своей деятельности память о жертвах сталинистских репрессий. Это несомненно было оправдано, тем более что официальное руководство делало в этом отношении слишком мало. В этом объединении принимали участие и многие коммунисты — зачастую потомки безвинно осуждённых. Однако в целом в этом движении возобладали антикоммунистические тенденции, нашедшие богатый материал в негативных сторонах советской истории. Не встречая возражений, они могли представлять замалчивавшиеся эпизоды истории в искажённом виде и тем самым манипулировать общественным мнением в антикоммунистическом духе.

Организация «Память» с самого начала носила довольно мракобесный характер, поскольку заявляла, что борется против «сионистского заговора в КПСС». Она возбуждала открыто антисемитские взгляды, в то же время направленные против социализма. Пресса охотно предоставила свои колонки и этому мракобесному и опасному движению.

Как руководство КПСС могло допустить такую дезориентацию? Плюрализм мнений и публичные дебаты — без сомнения важные атрибуты социалистической демократии, но к ним вовсе не относились антиконституционные позиции и действия, направленные на свержение социалистического строя! Неужели «гласность» означает ещё и свободу публичного распространения фальшивок и исторической лжи, антисемитизма, национализма и расовой ненависти? Видимо, Яковлев думал именно так, считая всё это плюрализмом.

В ходе развития политики перестройки возникли растущие разногласия между её первоначальными инициаторами Горбачёвым, Лигачёвым и Рыжковым, поскольку колеблющийся и непоследовательный курс генерального секретаря привёл не к стабилизации общества и к необходимым реформам, а к явлениям распада и хаоса, против чего правомерно выступали Лигачёв и Рыжков. Так в Политбюро сформировались две группы, изначально различными путями стремившиеся к целям перестройки, однако с течением времени их цели всё больше расходились. При этом Горбачёв, Яковлев и Медведев находились на одной стороне, а Лигачёв, Рыжков и Слюньков — на другой. Некоторые шаги и меры всё больше заходили в направлении смены социалистического общества на капиталистическую рыночную экономику и буржуазную демократию.

В этой ситуации Горбачёв осуществил некоторые шаги, заметно ослабившие руководство КПСС и усилившие хаос. Он сместил Лигачёва с поста руководителя секретариата, в результате чего тот прекратил работу. Кроме того, он разделил Политбюро как коллективное руководство путём создания ряда комиссий под руководством соответствующего члена Политбюро. Комиссии по экономике, сельскому хозяйству, идеологии, прессе, внешней политике и т. д. должны были вырабатывать предложения в своих сферах и затем обсуждать их с генеральным секретарём, что якобы должно было привести к улучшению работы. Этот способ применял ещё Сталин, чтобы, формально сохранив политику, фактически ликвидировать её с помощью такой атомизации.

Хотя Яковлев должен был отвечать за международные отношения, он постоянно вмешивался в другие дела, постепенно став «серым кардиналом» в руководстве партии. Но прежде всего он занимался прессой, в результате чего большинство главных редакторов были заменены на тех, чьи взгляды совпадали с его взглядами. Это касалось таких влиятельных литературных журналов, как «Новый мир» и «Октябрь», а также центральных периодических изданий, чей тираж тогда чрезвычайно вырос. Главный редактор теоретического органа партии «Коммунист», Ричард Косолапов, был снят за то, что отвергал линию Яковлева. Его сменил Иван Фролов, уже работавший ранее вместе с Яковлевым в ЦК.

Фролов³³⁵ позднее стал одним из влиятельных советников Горбачёва и вдохновил его на «новое мышление» с «общечеловеческими ценностями», с помощью которого Горбачёв получил в западном мире больше признания и уважения как государственный деятель, но которое в действительности привело к тому, что он поддался иллюзии, будто противоречия и борьбу противоположных систем — социализма и капитализма — можно разрешить или заменить дружескими личными отношениями государственных деятелей. Как иронически, но метко заметил Лигачёв, Горбачёва привлекал «ореол просвещённого монарха»³³⁶, что позволило ловким империалистическим политикам использовать его тщеславие и перехитрить его.

Средства массовой информации, следуя инструкциям Яковлева, всё более становились трибуной для распространения антисоциалистических взглядов, для огульного охаивания всей истории Советского Союза и для пропаганды радикальных «демократических преобразований», имевших конечной целью ликвидацию социалистического строя.

Руководство КПСС, к тому времени расколотое, всё более теряло авторитет и вскоре само подверглось резким публичным нападкам. Однако они были весьма избирательны: те силы в партийном руководстве, которые продолжали первоначальный курс перестройки и противодействовали сползанию на антисоциалистические позиции, клеймились как «консерваторы», желающие затормозить и сделать невозможной перестройку, причём всё в большей мере использовались методы самой подлой дискриминации, словно во времена Сталина, а Горбачёв не вмешивался, чтобы воспрепятствовать этому.

В таких условиях был неизбежен рост дезинформации и дезинтеграции общественного сознания, тем более, что крайне неуверенная критика «сталинизма», полностью прекращённая после падения Хрущёва, оставила много белых пятен в истории Советского Союза. Это создавало весьма благоприятные условия для манипулирования общественным мнением. Коммунистов залил поток сенсационных открытий о преступлениях Сталина и о тёмных сторонах истории, замалчивавшихся вплоть до горбачёвского времени. Они возбуждали умы и преобладали в дискуссиях. Таким образом было нетрудно направить эту огульную критику, а зачастую и клевету на советский социализм, в русло открыто антикоммунистических взглядов. Поскольку активная идеологическая работа КПСС к тому времени уже не велась, то эти устремления не встречали никакого сопротивления. На все предупреждения тех членов Политбюро и других функционеров, которые сознавали свою ответственность, навешивался ярлык попыток консервативных сил саботировать перестройку и стремления вернуться к сталинским методам.

Поскольку так называемые «демократы» смогли добиться в избирательной кампании в Верховный Совет преобладания в общественном мнении, в списках кандидатов уже не было рабочих и крестьян. В этом проявилось то, что всё перестроечное движение к тому времени стало делом интеллигенции. Среди рабочего класса и крестьянства она всё ещё не находила поддержки, поскольку реально не затрагивала их жизненных интересов. Хотя большинство избранных делегатов формально оставались членами КПСС, это не имело большого значения, поскольку сразу после выборов они в массовом порядке вышли из партии и присоединились к неофициальным организациям либо создали собственные союзы.

КПСС по большей части потеряла своё влияние и распалась. Яковлев и его сторонники уже открыто требовали разделения партии на социал-демократическую и коммунистическую. Так он считал уже в начале перестройки, будучи ещё заведующим отдела пропаганды ЦК КПСС. Однако тогда он ещё не осмеливался говорить об этом с генеральным секретарём. Но позднее он сформулировал эту идею для Горбачёва в докладной записке:

«В ней среди других вопросов я пытался обосновать необходимость, даже императивность разделения КПСС на два крыла, что создало бы демократическое поле соперничества. Две партии в этих условиях могли самообновляться, сменять друг друга у власти на основе свободных выборов. Общество получило бы мощный заряд динамизма»³³⁷.

Горбачёв знал, что Яковлев в душе уже социал-демократ и хочет расколоть КПСС с помощью создания Социал-демократической партии, ещё тогда, когда он сделал его секретарём ЦК и членом Политбюро. В этих обстоятельствах становится ясно, что такая КПСС с таким генеральным секретарём не могла управлять политическими процессами, а всё больше плелась у них хвосте. Рыжков выразил это так:

«Итак, неспособность КПСС осуществить реформы в необходимом направлении и в кратчайший, отпущенный историей срок, привела к рождению оппозиционных политических движений, часть которых вольно или невольно способствовала разрушению Советского Союза и ликвидации существовавшего общественного строя»³³⁸.

В то же время шла целенаправленная работа по размытию и разрушению государственных структур Советского Союза, при этом сразу с двух сторон: во-первых, в руководстве КПСС имелись силы, организовавшие этот процесс. А во-вторых, оказывалось давление со стороны националистических и сепаратистских сил в отдельных республиках, в особенности в Прибалтике и в Грузии. Причины этого сложны, и их анализ вышел бы за рамки данной работы, поэтому я лишь коснусь этой трудной темы.

Советский Союз, как известно, был построен как федеративное государство, состоящее из республик, автономных республик и автономных областей, объединившихся добровольно, причём каждая республика обладала независимой государственностью, а также правом выхода из союза, если большинство населения захочет этого. Право на самоопределение народов считалось Лениным и Коммунистической партий обязательным демократическим принципом, служившим в то же время выражением добровольности этого союза.

При подготовке образования СССР произошёл конфликт между Лениным и Сталиным, поскольку последний в своём наброске конституции не желал уважать право на самоопределение отдельных наций и народов, что Ленин подверг резкой критике как форму великорусского национализма. Это неуважение выразилось в том, что по предложению Сталина большинство прав на автономию отдавалось централизованному единому государству. Однако в этом вопросе Ленин победил, и Советский Союз возник в виде федерации.

Теперь зачастую утверждают, что это оказалось принципиальной ошибкой, в конечном счёте приведшей к распаду Советского Союза — то есть что он потерпел крах из-за национальной проблемы. Президент Путин также высказался в этом духе, сказав, что Ленин этим заложил бомбу под фундамент государства. Однако эта точка зрения крайне поверхностна, и такое объяснение распада Советского Союза как государства, на мой взгляд, неверно.

Социализм при решении национальных проблем не может игнорировать право народов и наций на самоопределение, поскольку это — элементарный демократический принцип, несоблюдение которого фактически означало бы, что все нерусские нации и народы остаются в состоянии национального угнетения, как и при царизме. Однако право на отделение не означало обязательности отделения, а при социалистических условиях равноправия и взаимопомощи оно и не должно было привести к нему, поскольку более крупное государственное объединение гораздо выгоднее не только для социалистической государственности, но и прежде всего для самих наций и народностей. Это весьма наглядно проявилось в Советском Союзе: большинство республик и автономных областей при самостоятельном существовании совершенно не смогли бы достигнуть такого экономического, социального и культурного развития, которого они достигли, будучи республиками Советского Союза.

Националистические и сепаратистские тенденции проявились лишь после того, как на протяжении долгого времени в национальной политике допускались серьёзные ошибки. Это действительно случалось в Советском Союзе во многих отношениях. Однако эти ошибки и искажения были не настолько серьёзны, чтобы привести к требованию выхода из Союза. Ясным доказательством этого служит тот факт, что всесоюзный референдум 1990 года по вопросу сохранения Советского Союза получил однозначное большинство свыше 70 процентов: более двух третей советских граждан проголосовали за Союз.

Почему же тогда, несмотря на это, произошёл распад Советского Союза? Потому, что он был намеренно осуществлён определёнными центральными и периферийными силами, силами, которые в ходе перестройки намеревались ликвидировать основу социализма, стремясь к восстановлению капитализма, что никогда бы не стало возможным при сохранении полной работоспособности социалистического государства СССР.

Чтобы пояснить это, мы должны вернуться к персональным вопросам и при этом вновь отметить, что случайность в исторических событиях иногда может играть очень большую роль. Горбачёв, при поддержке Лигачёва, привёл в Москву первого секретаря свердловского обкома Бориса Ельцина, поначалу поручив тому руководить отделом ЦК. Когда освободился важный пост первого секретаря московской парторганизации, Горбачёв и Лигачёв предложили на этот пост Ельцина, в то время как Рыжков был решительно против, однако не смог их убедить. Он всё же высказал серьёзное предупреждение: «Я вас не убедил, и вы пожалеете о таком шаге. Когда-нибудь будете локти кусать, но будет уже поздно!»³³⁹

Так Ельцин стал первым секретарём КПСС в столице — Москве, и с учётом важности этого поста он был избран и в Политбюро. О его деятельности в Москве имеются весьма разноречивые свидетельства, но если учесть, в насколько примитивной и брутальной манере он действовал позднее, когда, будучи президентом, обладал гораздо большей властью, то можно поверить в те рассказы, согласно которым он вёл себя грубо и рубил сплеча³⁴⁰. Кроме того, по-видимому, в то время он настолько высоко возомнил о себе, что будучи кандидатом в Политбюро, посчитал, что это для него слишком мало, и на пленуме ЦК в октябре 1987 г. потребовал сделать себя членом Политбюро. Этот непривычный и совершенно неожиданный демарш Ельцина (как оказалось, он несколько ранее направил письменную просьбу Горбачёву, однако тот не проинформировал Политбюро и ничего не сказал об этом) поднял острую дискуссию, в которой все участники резко отвергли требование Ельцина и осудили его поведение.

Поскольку Ельцин в ходе дискуссии сразу же подверг руководство чрезвычайно критическим нападкам, вскоре распространился миф о народном герое, который врезал большим шишкам, при этом его в основном расхваливали оппозиционные силы. Но во всяком случае стало ясно, что он совершенно не пригоден для этого поста в таком культурном и научном городе, как Москва. Он был слишком груб, слишком примитивен, слишком необразован и бескультурен.

Поэтому на следующий день в Политбюро состоялось совещание по вопросу, что с ним делать. Громыко предложил назначить его послом и отправить в отдалённую страну. Вероятно, он предполагал, что из этого дела могло возникнуть нечто большее. Но его предложение не было принято. В конце концов договорились оставить Ельцина членом ЦК и назначить его министром по строительству. Однако предчувствие Громыко оправдалось. Поскольку при следующем случае — а это было на XIX партийной конференции в июне 1988 г. — Ельцин выступил с требованием «реабилитации», при этом «ещё при жизни». Он поставил себя в один ряд с безвинно осуждёнными, реабилитированными лишь после смерти. Однако его «реабилитация» была нацелена на то, чтобы вновь быть принятым в Политбюро.

Однако на этот раз он действовал ловчее, выступив с речью в духе перестройки, которую демагогически использовал, чтобы восстановить делегатов против руководства, заявив, «что некоторые крупные партийные руководители погрязли в коррупции, взятках, приписках, потеряли порядочность, нравственную чистоту, скромность, партийное товарищество. Разложение верхних слоёв в брежневский период охватило многие регионы, и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и мафия, знаю по Москве, существует определённо»³⁴¹.

Однако на своём предыдущем посту в Свердловске Ельцин и сам был не без греха в отношении этих явлений, которые он теперь ставил в вину другим. Если сравнить его демонстративное возмущение с его действиями тогда и позднее в качестве президента Российской Федерации по прозвищу «царь Борис», то станет ясно, что он отнюдь не защищал партийную этику. Режим его президентства вовсе не отставал от коррумпированного режима брежневской эпохи, напротив, он послужил безудержному обогащению его семейной клики под руководством его дочери, которая формально работала советником президента и отвечала за отношения с группой коррумпированных «олигархов», урвавших с помощью Ельцина значительную часть народного богатства.

Ельцин, видимо, чувствовал себя оскорблённым и униженным резким отказом на пленуме ЦК в октябре 1987 г. Рыжков вспоминает: «Ну а на той, XIX партийной конференции, на мой взгляд, была допущена еще одна, роковая для КПСС и страны, ошибка. Именно там Ельцин окончательно был отброшен в стан стремительно формировавшейся оппозиции, где он вскоре стал лидером»³⁴². С тех пор он связывал свою жажду власти с разрушением существующего союзного государства, и ради этого он без угрызений совести входил в союз с любыми оппозиционными силами, получившими таким образом вождя с политическим опытом.

Стремление к власти любой ценой, конечно, не является универсальной чертой человеческого характера, однако человека, имеющего к этому склонность, оно может стать главной чертой, если общественные условия и обстоятельства позволяют и даже поддерживают это. В той политической системе, которой обладало советское общество, это не только было возможно, но и всегда представляло опасность, в особенности для людей, достигших высших структур власти. Рыжков на основе своего опыта считает:

«Двадцать лет в аппарате партии — это огромная ломка характера. Я не знаю ни одного функционера, на котором так или иначе не сказалось бы пребывание у власти. Она часто уродует души, убивает веру, идеалы, надежды»³⁴³.

Я бы сформулировал последнюю фразу немного иначе — для этого не нужна «душа». Но с основной мыслью нельзя не согласиться. Каждый, кто в течение сколько-нибудь долгого времени общался с высшими функционерами партии, мог наблюдать, какое влияние оказывает наличие и употребление власти на поведение, самосознание и характер этих людей.

Поскольку Ельцину было отказано в доступе к центру власти, он вынужден был добиваться других властных позиций вне КПСС, а это, в связи с начинавшимся размытием государственных структур Советского Союза, было не так уж сложно. Он выдвинул свою кандидатуру на выборах в Верховный Совет, и поначалу смог стать членом Съезда депутатов. При избрании Верховного Совета РСФСР он получил недостаточно голосов. Однако избранный член оппозиционной группы сразу же попросил принять Ельцина вместо него. Хотя такой обмен противоречил всем законам и правилам, он был принят большинством. Так Ельцин обманным манёвром стал членом Верховного Совета РСФСР и был избран его председателем. В результате он занял один из важнейших государственных постов в РСФСР, и тем самым и в Советском Союзе.

Тем временем Горбачёв был избран председателем Верховного Совета СССР, и после того, как он преобразовал этот пост в пост президента Советского Союза, Ельцин потребовал, чтобы и в Российской Федерации был президент. После этого Верховный Совет РСФСР, следуя требованию Ельцина, создал пост президента, и так Ельцин стал президентом Российской Федерации. С этой властной позиции он вёл свою борьбу против Горбачёва, против советского государства и против союзного правительства.

Одним из важнейших решений, проведённых Ельциным на посту председателя Верховного Совета РСФСР, было верховенство законов Российской Федерации над законами Советского Союза. Это не только ограничивало, но и фактически ликвидировало полномочия и дееспособность советского правительства. Это решение было принято в националистическом угаре, и Ельцин объявил его освободительным актом русского народа, поздравив его с этим. В то же время он побудил другие союзные республики последовать его примеру и брать столько суверенитета, сколько они хотят. Таким образом распад Советского Союза был систематически организован членом КПСС и её ЦК Ельциным.

Политическая дестабилизация непосредственно повлияла на экономику, разорвав экономические связи между союзными республиками. Экономическая дестабилизация в свою очередь негативно воздействовала на политическую ситуацию. А из-за этого любые экономические программы перехода к рыночным отношениям стали иллюзорными. Если отдельные союзные республики ставили свои законы над законами союзного государства, то и единого руководства уже не существовало. Перестройка из политики модернизации и преобразования социалистического общества всё больше превращалась в политику подрыва и ликвидации Советского Союза и социализма.

Политический и экономический кризис всё более обострялся, ситуация со снабжением резко ухудшилась, развивалась эрозия общественного сознания. В большинстве средств массовой информации преобладали антисоциалистические взгляды, и, по примеру Ельцина, возросли националистические и сепаратистские тенденции в союзных республиках европейской части страны. Даже руководители коммунистических партий этих республик перешли на националистические позиции, тем самым в свою очередь подготовив распад Советского Союза с периферии. Как позднее выяснилось, национализм и разжигание антисоветчины подготовили почву для прихода этих сил к власти.

При этом борьба за власть между Горбачёвым и Ельциным стала осью политического развития Москвы. Но ни Политбюро партии, ни генеральный секретарь, бывший одновременно президентом Советского Союза, не сделали ничего, чтобы перейти в политическое наступление. Пока Горбачёв в августе 1991 года находился в Крыму, вице-президент СССР Г. И. Янаев и несколько других высокопоставленных политиков КПСС объявили чрезвычайное положение. Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) взял власть, поскольку президент «по состоянию здоровья» не был способен исполнять свои обязанности.

У этот комитета не было ни программы, ни какой бы то ни было легитимности, ни поддержки населения. Политбюро КПСС не имело с ним ничего общего, партию этот путч застиг врасплох так же, как и всех остальных. Рыжков считал, что «это был политический конфликт между узкими группировками»³⁴⁴, что вполне возможно, однако, насколько я знаю, это никогда не было выяснено толком. Так же, как и роль в этом Горбачёва.

Эта дилетантская авантюра дала Ельцину повод выйти на сцену в роли спасителя государства, хотя она закончилась через несколько дней, не найдя никакой поддержки. Но для него было важнее использовать этот случай как предлог, чтобы впервые совершенно публично унизить своего личного врага Горбачёва, а затем на заседании Верховного Совета перед широкой публикой — перед камерами прямой трансляции — грубо упрекнуть его, словно школьника, и в то же время на его глазах подписать декрет о запрете Коммунистической партии. О том, что последовало, у Рыжкова написано так:

«В тот же день Секретариат ЦК КПСС принял постановление о том, что „ЦК КПСС должен принять трудное, но честное решение о самороспуске, судьбу республиканских компартий и местных партийных организаций определят они сами“. На следующий день Горбачёв согласился с запретом партии и, сложив с себя полномочия Генсека, призвал ЦК самораспуститься. Так он похоронил партию, в которой был с юношеских лет, которая вела его по жизни и с которой он дошёл до высшего государственного поста. А разгром партии открывал путь к беспрепятственному уничтожению и нашей Державы»³⁴⁵.

Рычаги управления были уже не в руках президента СССР, а в руках президента Российской Федерации. Позднее Горбачёв утверждал, что приложил все усилия для сохранения Советского Союза как единого государства. Неважно, были ли эти усилия, и насколько они были искренни. В любом случае их не хватило для сохранения Советского Союза.

Стало ясно, что конституция СССР должна быть заменена новым документом, учитывающим возникшие к тому времени условия и сочетающим федеративную структуру Союза с бо́льшими правами и полномочиями отдельных республик-членов. Горбачёв ещё задолго до августовского путча вёл переговоры в этом духе с руководителями республик, в особенности с Ельциным, и казалось, что удалось прийти к удовлетворяющему всех проекту «Договора о Союзе Суверенных Государств». На референдуме 17 марта 1991 года перед всем населением был поставлен вопрос, хочет ли оно жить в Союзе «в обновлённом виде». Правительства трёх прибалтийских республик запретили референдум на своей территории. 76,4 процента проголосовали за дальнейшее существование единого государства. 21 апреля 1991 г. высшие представители девяти республик (России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Таджикистана, Туркмении и Азербайджана) подписали совместное заявление о сохранении Советского Союза, хотя по своему характеру он становился скорее конфедерацией, чем союзом. Очевидно, в данных обстоятельствах это было неизбежно, но по крайней мере оставался открытым путь для подписания нового союзного договора и выработки новой конституции.

Эта возможность должна была быть утверждена на заседании съезда народных депутатов. Горбачёв и Ельцин совместно выступили за это заявление и попытались убедить делегатов. Однако представители республик требовали всё больше полномочий и в конце концов пожелали такой структуры конфедерации, что центральное правительство становилось практически излишним. Они следовали призыву Ельцина брать столько суверенитета, сколько они смогут взять! А Горбачёв всё больше уступал и шёл на дальнейшие компромиссы. В начале декабря он послал обращение всем делегатам страны с просьбой принять договор. Это обращение заканчивалось словами:

«Моя позиция однозначна. Я — за новый Союз, Союз Суверенных Государств — конфедеративное демократическое государство. Хочу, чтобы в преддверии вашего решения эта моя позиция была всем хорошо известна. Медлить далее нельзя. Время может быть катастрофически потеряно».

Подписание было намечено на 9 декабря 1991 г., однако Ельцин (не он один) обманул. Он уже договорился с Л. М. Кравчуком, президентом Украины, и с С. С. Шушкевичем, председателем Верховного Совета Белоруссии, о встрече недалеко от польской границы. То, что они там не только выпивали и охотились (хотя, разумеется, и это тоже), понятно хотя бы из последствий этой встречи. Там был принят документ, положивший конец Советскому Союзу. Текст был выработан ночью с 7 на 8 декабря группой, в которой важнейшую роль играли представители Ельцина — Шухрай и Гайдар. 8 декабря он был подписан.

Несмотря на обильное потребление алкоголя, они сознавали, что совершают государственную измену, и потому боялись за свою жизнь. Опасаясь, что Горбачёв как верховный главнокомандующий мог бы использовать армию против них, Ельцин связался с министром обороны Шапошниковым и назначил того верховным главнокомандующим вооружённых сил Сообщества Независимых Государств (СНГ). После этого Ельцин позвонил американскому президенту Бушу (старшему), чтобы первым проинформировать его, что Советского Союза больше нет. «Дорогой Джордж», якобы сказал он. «Это чрезвычайно, чрезвычайно важно. По сложившейся между нами традиции, я и десяти минут не мог подождать, чтобы вам не позвонить».

Комментарии, разумеется, излишни.

Горбачёв ничего не знал. Он не получал сведений об этой встрече, пока ему не позвонил Шушкевич, которому Ельцин поручил сообщить Горбачёву решения, принятые ими втроём.

Как же Горбачёв реагировал на этот государственный переворот?

Он, опустив руки, принял это, лаконично заявив о том, что теперь нужно обсудить и подготовленный проект союзного договора, и соглашение, подписанное в Минске между Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем.

Напротив, Комитет конституционного контроля СССР 12 декабря констатировал, что это соглашение не имеет никакой юридической силы. Однако и заявления Горбачёва, и заявление Комитета об отсутствии юридической силы были проигнорированы заговорщиками, а их действия сразу же запустили цепную реакцию, в результате которой распад СССР было уже не остановить. «После уничтожения СССР во всех без исключения республиках наступил политический и экономический хаос»³⁴⁶. Коррумпированные и жаждущие власти руководители коммунистической партии в республиках всеми средствами пытались урвать себе государственную власть, большинство из них вскоре перешло на националистические позиции и обратилось к религии, преобладающей в соответствующей стране. По примеру Ельцина они сняли «красные мантии» и провели реставрацию капитализма, прихватив для себя и своих кланов значительную часть народного достояния и таким образом заложив камень в основание новой буржуазии.

И в этом Ельцин стал первопроходцем, когда, отбросив всяческие угрызения, использовал свою власть и полный политический и идеологический хаос, чтобы установить авторитарный режим и в то же время раскрыть свои якобы демократические и социальные цели. Он вооружённой силой расстрелял российский парламент, навязал конституцию, давшую ему самые большие полномочия. Затем при помощи коррумпированных политиков и группы американских советников он ввёл в России капитализм. При этом возникла некая форма «олигархического капитализма», при которой относительно небольшое число беззастенчивых грабителей прихватило большую часть производительного имущества страны и за довольно короткий срок наварило миллиарды долларов, депонированных в зарубежных банках. Среди них было немало бывших функционеров КПСС и комсомола, однако и коммерчески ловкие интеллигенты быстро продвинулись в бизнесмены.

Горбачёв ушёл в отставку с поста президента Советского Союза, когда это государство уже не существовало, и с тех пор он утверждает, что принёс народу свободу.

На вопрос, была ли в данных обстоятельствах возможность остановить распад Советского Союза, даются совершенно разные ответы. Ключевую роль в этом, несомненно, играл Горбачёв, совершенно очевидно не желавший воспользоваться своими остающимися полномочиями и возможностями. Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов считал, что президент должен был реагировать совершенно по-другому:

«Он оставался Верховным Главнокомандующим, и было достаточно одного президентского слова, чтобы от подписантов и их документов не осталось и следа. [...] Ведь речь шла о судьбе величайшей державы, о трёхсотмиллионном народе, о глобальном равновесии мировых сил. Но не было нужного твёрдого слова от человека, поклявшегося сохранять и защищать Союз»³⁴⁷.

Это совершенно верно, во власти президента было незамедлительно арестовать троих заговорщиков, отдать их под трибунал и обвинить их в государственной измене. Вероятно, это стало бы достаточным предупреждением другим желающим разрушить Советский Союз.

Представьте, что губернатор штата США вздумал бы секретно встретиться с двумя другими губернаторами и объявить о роспуске США и о полном суверенитете своих штатов! Как бы реагировал на это президент Соединённых Штатов? Уж наверняка не жалкими заявлениями о том, что теперь нужно обсудить и конституцию США и это соглашение!

Поэтому совершенно понятно, что часто говорят о предательстве и называют Горбачёва предателем социализма. Рыжков пишет:

«Вспоминая эту ситуацию, невольно ищешь ответ и на вопросы: почему Горбачёв, Президент СССР не занял тогда, в послебеловежские дни, принципиальную, боевую позицию, почему он не боролся до конца за целостность своего государства? Трудно заглянуть в душу человека и познать его истинные намерения. Но в том, что Горбачёв давно вынашивал мысль об уничтожении Компартии, которая дала ему путёвку в жизнь, и социалистического общества, в котором он вырос, не может быть никакого сомнения. Он сам говорил об этом после 1991 года»³⁴⁸.

Но дело, видимо, было не столь простым, во всяком случае, сомнения в этом не только возможны, но и правомерны.

Лигачёв на основе своего опыта и наблюдений во время сотрудничества с Горбачёвым в перестройку приходит к схожему выводу, потому его воспоминания и называются «Кто предал СССР?» Он расценивает развитие, приведшее к гибели Советского Союза, так:

«Итак, становится ясно, что дело не в системе, которая показала на протяжении всей советской истории невиданную жизнеспособность, мощь созидания даже тогда, когда она подвергалась деформации. Причины кроются в том, что в руководстве партии и государства, союзных республик оказались карьеристы, национал-сепаратисты, политические оборотни. Мы имеем дело с политическими перерожденцами, целой группой руководителей-коммунистов. Быть крупным собственником, жаждать личного богатства и обладать безраздельной властью над народами — это их желанные цели, смысл жизни»³⁴⁹.

Разумеется, Лигачёв прав, такие карьеристы существовали на высших политических постах, и не только во время перестройки, и даже не только после смерти Сталина. Но нельзя упускать из виду, что они сами были продуктом этой системы, возникли в определённых условиях этой системы и принадлежали к структурам и механизмам этой системы. Поэтому оценка Лигачёва остаётся на поверхности явлений, противопоставляя якобы здоровую систему личностям с сомнительным политическим характером, которые якобы были в ней чужеродным телом, и видя причину гибели только с этой стороны.

Всё не так просто, поскольку всегда существовало взаимодействие между объективными и субъективными факторами, элементами общественной системы социализма и её ведущей силой — КПСС. Если мы хотим понять процесс развития и распада социалистической общественной системы, мы должны проанализировать внутренние отношения между этими факторами, поскольку они были отнюдь не только случайными, хотя, как мы видели, и случайности могли играть определённую роль.

Лигачёв и в меньшей степени Рыжков, как мне кажется, стремятся видеть и обвинять в катастрофе лишь субъективную сторону, то есть определённых личностей и их деятельность. Такое отношение проявляется как в положительной, так и в отрицательной форме, в зависимости от объективных условий. Когда речь шла об избрании Горбачёва на пост генерального секретаря, Лигачёв писал: «Я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем»³⁵⁰. Поначалу Лигачёв (и, конечно, не он один) считал Горбачёва спасителем социализма в Советском Союзе, а под конец стал считать его предателем и разрушителем; но судьба Советского Союза и социализма в обоих случаях будто бы зависела лишь от одной личности, которая вначале выступала спасителем, а затем предателем.

«Меня постоянно спрашивают: кто же стал главной фигурой в развале Советского Союза, кто всё-таки виновник всех тех бед, которые со страшной силой обрушились на народ? Время дало ответ на этот непростой вопрос: Горбачёв»³⁵¹.

Однако такого рода ответы не только слишком просты и не согласовываются со сложной исторической истиной, они ещё и теоретически несостоятельны, поскольку неизбежно приводят к субъективно-идеалистическому пониманию истории, согласно которому люди творят историю, а судьба общества или государства зависит лишь от случайности, пришёл ли к власти герой либо преступник-предатель.

Главная цель этой книги во всех её частях как раз и состоит в разъяснении того, что мы можем понять и объяснить как возникновение и подъём, так и упадок и гибель социалистической общественной системы лишь на основе исторически развивающегося взаимодействия наличных объективных условий и факторов с вырастающими из них субъективными факторами внутри общественной системы. Это не только отдельные выдающиеся личности со своими теоретическими познаниями и политическим опытом, но и политические и общественные организации, в особенности коммунистическая партия с её членами и функционерами, с её структурой и механизмами.

Хотя из учёта всех этих обсуждаемых точек зрения вытекает достаточно сложная идея о разнородных объективных и субъективных, национальных и международных, необходимых и случайных причинах в своём историческом взаимодействии — для гибели всё ещё продолжает существовать крайне простое и одномерное объяснение: предательство.

8.9. Значение предательства в гибели социализма

Тот, кто хотя бы немного знаком с историей, разумеется, знает, что при любых коренных переменах в обществе, связанных с переходом политической власти от одного класса к другому или с борьбой за власть между различными фракциями, предательство и подкуп играли немаловажную роль. При выборе папы римского результат зачастую предопределялся величиной взятки, а отнюдь не благочестием кандидата. Огромные суммы раздавались и при избрании королём Польши Августа Сильного.

Имена знаменитых предателей вновь и вновь появляются в исторической литературе, в некоторых случаях они даже вошли в пословицы. «И ты, Брут?» — говорят, крикнул Цезарь при своём убийстве, и с тех пор имя Брута символизирует предателя. Ещё один известный пример — французский министр полиции Фуше, переметнувшийся от буржуазной революции на сторону реакционной реставрации. Отказ вождей социал-демократических партий от принципов «Базельского манифеста» и переход на позиции «защиты отечества» в империалистической войне — пример массового предательства социализма, в результате чего социал-демократия переродилась в «буржуазную рабочую партию», согласную вечно мириться с существованием капитализма и стремящуюся лишь к малым социальным улучшениям на фоне якобы классово нейтральной политической демократии.

Было бы удивительно, если при подготовке контрреволюции с целью ликвидации социализма и восстановления капитализма дело обстояло бы иначе. Разумеется, и при этом наблюдались случаи предательства и ренегатства, беззастенчивого лицемерия, жажды власти и эгоистического стяжательства, — причём в немалых количествах. Пышным цветом цвели всевозможные отрицательные черты характера, особенно проявляющиеся в периоды общественного распада и резких перемен.

Нет ничего удивительного в том, что то же происходило и при распаде социалистического общества в Советском Союзе. Однако распространённое мнение о том, будто бы социализм погиб исключительно по вине предательства и деятельности ренегатов, неверно и совершенно не годится для объяснения этого исторического события. Для наивных умов подобного рода предположение, разумеется, обладает определённой привлекательностью, поскольку позволяет не только на пальцах объяснить непонятный процесс, но и поименовать виновных, направив на них свой гнев. Лосурдо совершенно прав, считая категорию «предательство» в качестве объяснения каких бы то ни было исторических событий догматической формулой, находящей применение всюду, однако блистающей главным образом своей пустотой.

Конечно, допустимо предположить, что в распадающемся советском обществе встречались и всякого рода предательства и предатели, поскольку, во-первых, оно происходило из крайне отсталого русского капиталистического общества и потому было отягощено родимыми пятнами, среди которых не самыми малыми оказались культурные и моральные. А во-вторых, ко всему прочему, это ещё незаконченное социалистическое общество оказалось изуродовано отклонениями и деформациями, возникшими вследствие «сталинизма». Как уже было сказано выше, в этом немаловажную роль сыграла соответствующая общественная психология с умонастроениями, особым образом сформированными сталинистской практикой.

Не имевшее теоретической основы и слабо укоренившееся «социалистическое сознание» значительной части советского населения столь же быстро распадалось, сколь быстро нарастала готовность искать духовной поддержки в «демократических» лозунгах и в религиозных символах веры. То, что множество людей переменчиво, словно ветер — видимо, явление всеобщее при различных социально-политических обстоятельствах. Однако сомнительно, что столь быстрое изменение мировоззрения, произошедшее при подобных обстоятельствах, можно походя заклеймить предательством. Но тогда что же в таком случае понимать под «предательством»?

Говорят, что у предательства много лиц, и под этим, разумеется, подразумевают не только личностей, ставших предателями, но и различные способы предательства. Уже само слово «предательство» по своему смыслу не столь просто, как может показаться. Оно происходит от слова «передавать»³⁵². Возьмём известный пример, когда полковник Редль из генерального штаба австрийской армии за вознаграждение передал русскому генеральному штабу интересовавшие того сведения, а именно: австрийские оперативные планы на случай войны — это была передача военных секретов, что считалось государственной изменой.

Если государственный чиновник, работающий в правительстве, тайком передаёт «строго конфиденциальные» сведения о намерениях и планах своего правительства в прессу, которая их публикует, то и это считается формой предательства и в отдельных случаях подлежит наказанию. Однако разве при демократии публика не имеет права быть информированной о планах правительства? Можно ли обвинить в «государственной измене» журналистов, информировавших её об этом, раз этого не сделало само государство, как в 1962 г. произошло с Рудольфом Аугштейном, издателем «Шпигеля»? А как насчёт того случая, когда высокопоставленный сотрудник агрессивного блока НАТО намеренно проник в аппарат альянса для получения и передачи органам обороны социалистических стран сведений о планах нападения, поскольку такая информация чрезвычайно важна для обеспечения мира? Был ли в этом случае Райнер Рупп предателем, несмотря на то, что он предотвратил Третью мировую войну? Что насчёт Ассанжа и Сноудена³⁵³, а вместе с ними и других whistleblowers [информаторов], сослуживших большую службу человечеству публикацией материалов, разоблачающих преступную политику империалистических держав?

Если сейчас мы поставим проблему предательства в более узкие политические или идеологические рамки (в особенности в рамки теоретико-мировоззренческие), то дело станет ещё сложнее. Возьмём известный пример: когда в 1917 г. Центральный Комитет большевиков принял решение в ближайшее время захватить власть при помощи вооружённого восстания, поскольку, по их оценке, для этого созрели все условия, два члена ЦК — Зиновьев и Каменев — проголосовали против этого; они были убеждены, что условий для успешного восстания нет, а следовательно, оно провалится, и его подавление крайне сильно повредит будущему революции и революционного движения.

Было ли это в тот момент предательством? Нет, это было их право защищать мнение, отличное от мнения большинства, поскольку они были уверены в справедливости своих доводов. Если бы всякое расхождение мнений в партии и в других организациях объявлялось предательством, то каждый мог бы обвинить другого в отступничестве, и тогда представители мнения большинства постоянно обвиняли бы сторонников мнения меньшинства в измене и исключали бы их из партии, или даже подвергали бы преследованиям и наказаниям, как это впоследствии делал Сталин.

Однако когда Каменев и Зиновьев не только взялись защищать своё мнение в партии, но и опубликовали его, сообщив таким образом реакции о том, что в ближайшие дни произойдёт вооружённое восстание, то это однозначно было актом предательства, поскольку в итоге контрреволюция получила сведения, дающие ей возможность разгромить революцию. Поэтому-то Ленин не только возмутился «предательством штрейкбрехеров», но и потребовал их исключения из партии, несмотря на то, что оба являлись его ближайшими соратниками, с которыми он поддерживал дружеские отношения. Однако после того, как восстание прошло успешно и власть была завоёвана, Ленин изменил своё отношение к обоим, вновь предоставив им высшие посты в партийном руководстве и в новом государстве. Не было ли это непоследовательностью? Или же ленинское осуждение их поведения было слишком поспешным, и таким образом он старался загладить его?

Разумеется, здесь есть противоречие, но, по-видимому, речь идёт не о противопоставлении предательства и не-предательства, а о проблеме объективного и субъективного предательства. Есть ли между ними различие? Разве измена перестаёт быть изменой, объективна она или субъективна?

Я думаю, что это различие немаловажно, и в особенности во всех тех областях, в которых речь не идёт о наказуемом деянии, вроде государственной измены или предательства на войне. Во всех остальных сферах общественной жизни понятие предательства можно осмысленно использовать лишь как моральную, а не правовую категорию. А из этого вытекают определённые следствия, имеющие значение для выработки отношения к предательству и предателям.

Если речь идёт о моральном проступке, тогда необходимо учитывать и то, что поступок (поведение), подвергающийся моральной оценке, является противоречивым единством объективного и субъективного. Тот, кто ведёт себя определённым образом или же совершает некоторый поступок, тем самым следует субъективному намерению, он исходит из своей субъективной оценки объективных условий и последствий своего действия, а так же из своего опыта и знаний, то есть в целом своего положения как субъекта. Однако решающие условия его действия объективны, а поведение и поступок всегда имеют объективные последствия и результаты — совершенно независимо от того, были они субъективно желаемы или нет. Поэтому лучше воздержаться от обвинений в предательстве в абсолютном смысле, а вместо этого проводить чёткое различие между предательством объективным и субъективным.

Своей публикацией в публичной прессе Каменев и Зиновьев совершили объективное предательство интересов революции. Совершённый ими поступок мог привести к её поражению. Однако это не было субъективным предательством, поскольку их главным мотивом была озабоченность тем, что восстание, по их мнению, могло привести к затяжному поражению революционного движения. Субъективные мотив и намерение столкнулись здесь с объективной ситуацией и с объективно возможными последствиями. Ленин, очевидно, видел это различие между объективным и субъективным предательством, и потому, после успешного восстания, он изменил своё отношение к Зиновьеву и Каменеву.

Мы могли бы ещё ярче пояснить это различие, рассмотрев в качестве примера отказ подписать мирный договор между империалистической Германией и молодой советской властью в 1918 г. Этой позиции придерживались Бухарин и «левые коммунисты». Их поведение объективно стало предательством русской революции, поскольку их требование вести «революционную войну» против германской армии было иллюзорным и — можно утверждать с абсолютной уверенностью — привело бы к гибели советской власти. Однако по своим субъективным намерениям это было отчаянной и бесперспективной борьбой за «мировую революцию», которую они ставили выше русской революции, поскольку были готовы пожертвовать ею ради мировой — и именно поэтому это не было субъективным предательством революции.

Видимо, Ленин также размышлял над этим вопросом, в связи с чем он тоже проводил различие между разными видами предательства и этим различием определял отношение к соответствующим «предателям». К примеру, он писал:

«В личном смысле разница между предателем по слабости и предателем по умыслу и расчету очень велика; в политическом отношении этой разницы нет, ибо политика — это фактическая судьба миллионов людей, а эта судьба не меняется от того, преданы ли миллионы рабочих и бедных крестьян предателями по слабости или предателями из корысти»³⁵⁴.

Различие между объективным и субъективным предательством, на мой взгляд, можно рассматривать и тогда, когда мы обсуждаем вопрос, погибли ли Советский Союз и социализм из-за предательства значительной части его вождей. «Кто предал СССР?» — спрашивает Егор Лигачёв в своих воспоминаниях, в конце концов останавливаясь главным образом на двух личностях: Горбачёве и Ельцине; конечно, следовало бы назвать ещё и Яковлева, Шеварднадзе и многих других. Рыжков даже считает, что Горбачёв и Ельцин, словно «пятая колонна» империализма, намеренно работали на разрушение Советского Союза.

Но разве предательство отдельных личностей может объяснить гибель социализма? Так этим фигурам приписываются исторические сила и влияние, делающие из них «сверхлюдей». Даже величайшие правители, военачальники или политики никогда не имели в своём распоряжении столько сил, чтобы умудриться сыграть всемирно-историческую роль вопреки всем объективным факторам. Кроме того, это с необходимостью повлекло бы за собой то теоретическое следствие, что мораль и этика должны считаться решающими движущими факторами истории, а историческое развитие — преимущественно зависящим от моральных качеств определённых людей.

Однако из всех этих соображений отнюдь не следует, что с этих личностей можно снять обвинение в предательстве. Отсюда следует лишь то, что не нужно преувеличивать роль и масштабы влияния этого предательства, поскольку так создаются легенды и теории заговора, не основанные на фактах и превращающие историю в тайну.

При объяснении причин гибели Советского Союза и правда широко распространена версия, будто бы Горбачёв являлся подкупленным агентом американского империализма, намеренно завербованным, чтобы по достижении высших постов разрушить Советский Союз изнутри. Её рассказывал мне убеждённый социалист, обладающий познаниями в марксизме, уверовавший в неё на основе неких серьёзных указаний.

При построении таких догадок определённую роль играет утверждение, распространяемое некоторыми СМИ, будто бы Горбачёв сам в ходе публичного выступления заявил, что с самого начала его целью было уничтожение коммунизма. Однако этому нет фактических доказательств. Сам Горбачёв реагировал на это так:

«В газете „Советская Россия“ однажды появилась статья, в которой утверждалось, будто в одной из моих речей за рубежом я сказал, что Раиса и я ещё в нашей молодости намеревались взорвать Коммунистическую партию изнутри. Совершенная чушь. Это ложь, одна из многих фальшивок, которые распространяли мои противники в те годы».

Мне не удалось найти подтверждений тому, что Горбачёв выступал с подобной речью. Считаю это утверждение бессмыслицей и клеветой. Однако это вовсе не означает, что в конце перестройки Горбачёв не стал предателем социализма. Но и в этом случае он не сознательно принял на себя роль изменника, а вольно или невольно оказался в этой роли в результате развития своего политического курса в ходе перестройки. Как это могло произойти?

Чтобы понять это, нам нужно ещё глубже заняться биографией Горбачёва. Не станем отрицать, что при ретроспективном взгляде она, возможно, содержит некоторые эпизоды, по-видимому, подпитывающие подобные теории заговора: каким образом провинциальный функционер средней руки, каких в Советском Союзе были десятки тысяч, столь быстро попал в Москву и в центральное руководство? Разве это не необычно? Да, несколько удивляет то, какие иногда могут происходить случайности, однако в этом не сыграли роли ни провидение, ни планы империалистических секретных служб.

Руководитель КГБ Юрий Андропов, член Политбюро, случайно оказался в северокавказском Ставрополье, приехав на лечение — случайно, так как с тем же успехом он мог выбрать и другой курорт в Крыму или где-нибудь ещё. Там второму секретарю крайкома партии Михаилу Горбачёву, согласно регламенту при подобных случаях, было поручено позаботиться об Андропове. Тот факт, что это поручение было спущено второму секретарю, случайностью не был, а вот что оказалось случайным, так это то, что его фамилия была Горбачёв. Андропов непреднамеренно познакомился с этим интеллигентным, начитанным партийным работником с хорошо подвешенным языком, который задумывался и беседовал с ним о многих проблемах. Андропов, конечно, позднее посодействовал тому, что Горбачёв стал первым секретарём крайкома. Первые секретари областей всегда назначались генеральным секретарём, причём обязательно с ведома и согласия председателя КГБ. После смерти Суслова Брежнев ввёл Андропова в партийный аппарат, поручив руководство секретариатом, в результате чего тот фактически стал заместителем генерального секретаря. Было совершенно нормально, что Андропов, как только представилась возможность, для усиления своих позиций привёл Горбачёва в Москву и в ЦК. Поскольку из-за ранней смерти ещё молодого члена Политбюро Куликова — он умер в возрасте 60 лет — освободился пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству, Андропов выдвинул кандидатуру Горбачёва, который к тому времени уже приобрёл определённую репутацию своей сельскохозяйственной политикой в Ставрополье.

Андропов был знаком с истинным положением дел в стране и обществе лучше, чем кто-либо другой, ведь в течение пятнадцати лет он был руководителем секретной службы. Он понимал, что после ухода уже давно тяжело больного Брежнева ему срочно потребуются более молодые и способные силы для собственной поддержки и наведения порядка, поскольку он не надеялся, что сможет провести необходимые реформы со старой группой Брежнева в Политбюро. Поэтому было совершенно нормально и объяснимо, что для обеспечения поддержки он переместил этого функционера из провинции в Москву. Где же ещё он мог найти способных и незапятнанных сотрудников, если не вне Кремля?

После того как Горбачёв достиг руководящих вершин, при прежнем составе Политбюро рано или поздно должен был возникнуть шанс дальнейшего продвижения, если только он будет вести себя сообразно обстоятельствам, тем более что Андропов в деталях проинструктировал его о том, что для этого потребуется. В благоприятных условиях, которые, учитывая возраст старейших членов Политбюро, должны были рано или поздно наступить, было вовсе не исключено, что Горбачёв сумеет достичь даже поста генерального секретаря ЦК. Для этого не нужен был долгосрочный план заговора иностранных секретных служб. Андропов в ноябре 1982 г. стал генеральным секретарём, а через 14 месяцев скончался по причине болезни. Его преемником стал столь же больной Черненко, хотя он уже был не в силах вести заседания Политбюро. По этой причине он поручил более молодому и деятельному Горбачёву подменять его, когда по болезни он не сможет работать. Так несколько раз сошлись звёзды — как сочетания случайных обстоятельств. Усматривать в этом план заговора абсурдно — такие заключения основываются на незнакомстве с реальными событиями.

Разумеется, всего лишь красивой легендой является и то, о чём Горбачёв рассказывает в своей автобиографии: будто бы он безо всякой протекции добился восхождения по карьерной лестнице. Видимо, он никогда не страдал от избытка скромности. К примеру, он довольно рано утвердился во мнении, что успешная работа в комсомоле обеспечит его правом карьерного роста.

«Я посвятил семь лет молодёжной политике и при этом многому научился. Тот, кто смог продвинуться в этой области, достичь чего-то, добиться успеха, имеет право делать карьеру и в большой политике. В течение следующих восьми лет я работал на различных постах в партии. Это, несомненно, был незаменимый опыт, окончательно предопределивший горизонт моей карьеры»³⁵⁵.

Горбачёв изучал право в московском университете; один из моих московских друзей был его однокурсником. Он считал, что Горбачёв уже тогда выделялся из массы студентов — я не могу судить, не было ли это аберрацией памяти. Однако я знаю, насколько глубоким (вернее сказать поверхностным) было в ту пору обязательное для студентов всех специальностей изучение в университете основ марксизма-ленинизма. Базис и тематические границы задавал «Краткий курс истории ВКП(б)», включавший обзор марксистской философии «О диалектическом и историческом материализме». Лекции на эти темы следовали сталинским догмам и чаще всего не вызывали большого энтузиазма. Они были обязательной повинностью, которую должен был исполнить каждый студент. В голове от них обычно оставалось довольно поверхностное знание искажённого и вульгаризованного марксизма сталинского розлива, по большей части состоявшего из схематических формулировок и лозунгов, и в то же время связанного с фальсифицированным взглядом на историю КПСС и Советского Союза. При этом не происходило глубокого изучения важнейших произведений Маркса, Энгельса и Ленина — для этого нужно было больше интереса, а также гораздо больше времени, чем большинство студентов отнюдь не располагало (если только они не изучали философию в качестве основного предмета).

Нет причин полагать, что студент-юрист был исключением. То, что Горбачёв рассказывает об этом в своей автобиографии и мерило, с которым он подходит к оценке марксистской теории, вызывает большие сомнения в том, что он всерьёз занимался изучением наследия Маркса и Ленина. Так, мы узнаём из его автобиографии:

«Ленин был фанатичным марксистом, к тому же по-русски, то есть ещё более фанатичным. Ленинизм — это уже исправление первоначального марксизма, поскольку исходный, ранний Маркс с его антропологическими исканиями был забыт».

Мягко говоря, это не свидетельствует о больших познаниях в этой области, а «антропологические искания» Маркса, вероятно, берут начало лишь из более позднего времени «нового мышления», когда Горбачёв, вдохновлённый Фроловым, открыл для себя общечеловеческие ценности. Ранние произведения Маркса в то время даже не имели права появиться в собрании его сочинений, и то, что их открыл именно студент юридического факультета, более чем невероятно.

Даже если предположить, что молодой Горбачёв, будучи комсомольским и позднее партийным работником, изучал марксизм в большем объёме, то вряд ли он попытался выйти за горизонт догматического сталинского марксизма-ленинизма. Историю КПСС он, как и все молодые люди, знал исключительно по сфабрикованному изложению Сталина и его придворных историков; имена Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина появлялись там лишь в качестве осуждённых предателей и врагов социализма, и одно только желание прочесть любую их работу считалось «троцкистской деятельностью», независимо от того, что литература была попросту недоступна. Тот, кто всё же пытался как-то её найти, оказывался в рядах подозрительных личностей и должен был вскоре ожидать обвинения в «троцкистских» поползновениях, что испытал на себе и молодой Лигачёв в 1949 г.

В такой идеологической обстановке Горбачёв и воспитывался в функционера КПСС. Однако то, что он нам сообщает на этот счёт — не искренний рассказ, а скорее попытка представить прошлое в как можно более чёрном свете — например, когда он пишет:

«Учебный процесс, казалось, был нацелен на то, чтобы с первых недель занятий сковать молодые умы, вбить в них набор непререкаемых истин, уберечь от искушения самостоятельно мыслить, анализировать, сопоставлять. Идеологические тиски в той или иной мере давали о себе знать и на лекциях, семинарах, в диспутах на студенческих вечерах»³⁵⁶.

Но если студент в то время чувствовал и воспринимал это таким образом, то автор не объясняет читателю, почему же тогда он в 1952 году стал членом КПСС и почему в другом месте утверждал, что «интеллектуальный уровень университета оградил меня от переоценки своих сил и самоуверенности».

Его попытка нивелировать это следующим заявлением звучит не слишком убедительно:

«Я погрешил бы перед истиной, если бы стал утверждать, что массированная идеологическая обработка, которой подвергались питомцы университета, не затрагивала нашего сознания. Мы были детьми своего времени».

Разумеется, это верно, но в таком случае было бы более поучительно и искренне рассказать, как именно тогда мыслили дети времени в университете, вместо того, чтобы создавать впечатление, будто они уже были кем-то вроде «диссидентов» или «ревизионистов». Это, к сожалению, заставляет заподозрить, что Горбачёв пытается спроецировать свои позднейшие взгляды на свою раннюю молодость и таким образом идеологически подпитать легенду о своём совершенно самостоятельном восхождении.

По своему практическому опыту в Ставрополе, а тем более в Москве, он, скорее всего, осознавал необходимость коренных преобразований для вывода советского общества из застоя и начинавшегося кризиса, и в этом он, несомненно, отличался от старых членов Политбюро. На мой взгляд, не может быть сомнений в том, что Горбачёв был искренним коммунистом, по собственному убеждению подступившимся к решению столь трудной задачи, став генеральным секретарём.

У Лигачёва, более старшего и более опытного партийного функционера, также приведённого Андроповым в Москву в качестве усиления, сложилось о Горбачёве именно такое впечатление, и он был готов бороться за преобразования вместе с ним, о чём он упоминал в своих воспоминаниях.

Первые два года перестройки дают мало поводов для предположений, будто Горбачёв руководствовался другими намерениями, кроме как вывести советское общество из застоя путём реформ, укрепить его и сделать способным к развитию.

Дилемма его перестроечной политики состояла в том, что он не проводил для этого продуманной, теоретически обоснованной реалистической линии, которой надо было следовать целенаправленно и систематически. Главным пороком явилось то, что политический стиль перестройки не ушёл от царившего субъективизма и волюнтаризма, что стало следствием абсолютного превалирования политики и идеологии и прошло через всю историю КПСС и Советского Союза. Горбачёв не мог освободиться от этой догмы, поскольку это вынудило бы его подвергнуть сомнению главный принцип построения советской модели социализма. В ходе перестройки это раз за разом ставило его перед новыми затруднениями, вынуждавшими его колебаться и уступать один социалистический принцип за другим. Несмотря на все благие намерения, своими колебаниями, своей неуверенностью и своим отсутствием решительности он загнал себя в положение человека, увлекаемого потоком событий, поскольку сам он не знал подходящих решений.

К тому же, многочисленные «скелеты в шкафу» становились всё более тяжёлым грузом и вызывали сомнение в том, что ему можно доверять. Ведь очевидно, что политика, объявившая «гласность», стремясь ввести открытую и свободную духовную атмосферу как важнейший элемент преобразований, не могла продолжать тактику замалчивания отдельных тёмных сторон сталинского режима. Сам Горбачёв всё ещё считал, что сумеет выкрутиться за счёт замалчивания, полуправды и лжи. К примеру, он, несмотря на знание правды, утверждал, что убийство тысяч польских офицеров в Катыни было преступлением германских фашистов — хотя и был знаком с секретными документами КГБ на сей счёт и очень хорошо представлял себе, что эти преступления были совершены по приказу Сталина.

Поскольку Горбачёв не мог или не хотел провести чёткое различие и разделение между социализмом и «сталинизмом», отделив и освободив социалистическое советское общество от его сталинистских деформаций, то он открыл для оппозиционных и антикоммунистических сил возможность занять это идеологически взрывоопасное поле. Отныне они могли изображать себя защитниками исторической правды, просто-напросто приравнивая социализм к «сталинизму», сенсационно раздувая факты о сталинских репрессиях и преступлениях и используя их в качестве идеологического оружия против марксизма и социализма.

В итоге КПСС была идеологически обезоружена, и тот, кто противостоял разжиганию антикоммунизма, представлялся и клеймился консервативным противником перестройки и даже сталинистом. Чем больше становилось ясно, что политика перестройки терпит фиаско и ведёт к хаосу, вместо укрепления ускоряя дальнейший распад социалистического общества, тем больше Горбачёв ориентировался на Яковлева и исходившие от него предложения.

Тот считал главной задачей перестройки радикальное демократическое преобразование политической системы, однако то, что он понимал под этим, в сущности было направлено не на изменение роли Коммунистической партии в соответствии с новыми условиями и задачами, а на её ликвидацию.

КПСС была вынуждена фактически устраниться от активной политики, без борьбы оставив поле оппозиционным силам и добровольно отказавшись от своего влияния. Яковлев намеревался расколоть КПСС за счёт формирования «реформаторскими демократическими силами» Социал-демократической партии, которая впоследствии конкурировала бы со старой КПСС. Горбачёв не был склонен принять решение в таком виде, однако постепенно сам перешёл на социал-демократические позиции.

Это, вероятно, произошло по нескольким причинам. По-видимому, одна из них состояла в том, что его тесная связь с партией, чьим генеральным секретарём он являлся, ослабла, поскольку он был вынужден констатировать, что она слишком мало или вообще не поддерживает его политику реформ. Он пытался объясниться с функционерами партии. При этом его теоретическая слабость также послужила причиной его восприимчивости к социал-демократизму. Горбачёв предполагал соединить социализм со свободой и демократией, однако не был способен выдвинуть продуманного плана, как на практике осуществить переход от тогдашней диктаторской командной системы к действенной социалистической демократии, не уходя от политических основ социалистической общественной системы.

Обратный путь к социал-демократической позиции, как известно, обычно ведёт через пренебрежение такими элементарными марксистскими истинами, как то, что не может существовать «чистая демократия» независимо от классов и государства, и что «свобода» не является просто состоянием, которое можно ввести тем или иным решением, она имеет конкретное исторически определённое содержание, связанное с интересами определённых общественных сил. Абстрактная пропаганда свободы и демократии так называемым реформистским крылом КПСС, чьим главным действующим лицом выступал Яковлев, послужила мостом, приведшим к социал-демократической идеологии и политике. Находясь под влиянием Яковлева, Горбачёв в конце концов вступил на этот путь, представив на ставшем последним XXVIII съезде КПСС социал-демократическую платформу, в выработке которой деятельное участие принял Яковлев.

Из-за добровольного отказа КПСС от наступательной политико-идеологической работы по защите социализма создалась ситуация, которую Ленин в критическое время непосредственной подготовки Октябрьской революции характеризовал так:

«В политике добровольная уступка „влияния“ доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что „выводить“ отсюда, вообще говоря, можно лишь одно: кто добровольно уступит влияние, тот „достоин“, чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование»³⁵⁷.

Именно это и произошло: политика перестройки в конце концов подорвала право на существование КПСС настолько, что та сама позволила запретить и распустить себя. Вопреки всем предупреждениям, генеральный секретарь не предпринял действий, чтобы реорганизовать партию в соответствии с новыми условиями, подготовить её идеологически и повести в наступательную борьбу. По свидетельству сотрудников Горбачёва, он всё более и более пренебрегал обязанностями генерального секретаря партии, вместо этого взявшись за внешнюю политику и международные выступления, поскольку, искажённо представляя себе реальное положение дел, по-видимому, считал, что насущной задачей являлось объявление перед всем миром принципов перестройки (хотя её единственный принцип на деле состоял в её абсолютной беспринципности).

Чем яснее становилось, что перестройка ведёт к дальнейшему ослаблению Советского Союза, тем выше поднималось реноме Горбачёва в западных странах и в иностранных СМИ, в то время как сторонники курса перестройки, исходящего из знания реальных фактов и направленного на стабилизацию социализма, стигматизировались как консерваторы и сталинисты. Это, разумеется, также влияло на соотношение сил в Советском Союзе, укрепляя оппозицию.

По природе тщеславный и амбициозный, Горбачёв на фоне своего быстрого восхождения и занимаемого им выдающегося положения стал к тому же самодовольным, потеряв способность к самокритике. Его эго подпитывал и растущий интерес к его персоне на Западе. Ловкие политики империализма принялись эксплуатировать эту его слабость. Позднее один из тамошних специалистов обмолвился, что с Горбачёвым можно было делать что угодно, вытягивая из него уступку за уступкой.

На последней стадии перестройки амбиции Горбачёва оказались обращены скорее к литературной деятельности — очевидно, он вознамерился изложить и оправдать свою политику ещё и теоретически. Однако «новое мышление», которое он для этого развивал, в своих краеугольных вопросах не только заметно удалилось от принципов и понятий марксизма, но и игнорировало важность опыта борьбы между двумя общественными системами. Ведомый по тропке «общечеловеческого» своим новым главным советником по вопросам теории, философом И. Т. Фроловым, он ушёл от обязательного для марксиста видения диалектической взаимосвязи классовых интересов с интересами человечества и присоединился к классово нейтральной позиции, согласно которой фундаментальные интересы социализма должны быть подчинены интересам человечества, которые якобы сегодня защищает и империализм. Он позволил соблазнить себя иллюзорным воззрениям, будто бы империализм подчиняет свои классовые интересы всеобщим интересам, и потому на основе общечеловеческого реально строить совместную политику, например, создавая «общий европейский дом». Кроме того, Горбачёв поддался наивной иллюзии, будто дружеское отношение империалистических политиков к его персоне и установление личной дружбы с ними поможет навести мосты между фундаментальными противоречиями общественных систем.

Таким образом, Горбачёв в своём политическом поведении и в своей политической линии заколебался и покатился по наклонной плоскости, объективно уводившей его от деятельной реализации интересов социализма. Сознавал он это или нет? — интересный психологический вопрос, однако существует же ложное самосознание. Во всяком случае, к тому времени уже имелись ясно распознаваемые признаки объективного предательства интересов социализма.

Это касается не только интересов Советского Союза, но и потребностей социалистического сообщества государств. Один из объявленных Горбачёвым принципов перестройки сводился к тому, что отныне советское руководство не станет вмешиваться во внутренние дела социалистических государств и пытаться командовать ими. Теперь каждая партия будет совершенно независима и сама будет отвечать за проводимую ею политику. Несмотря на то, что такая позиция формально декларировалась всегда — даже при Сталине или Брежневе (хотя на практике наблюдалось прямо противоположное), этот поступок Горбачёва обнажил тесную взаимосвязь национальных и международных аспектов в социалистическом лагере, из-за которой, среди прочего, отношения между социалистическими государствами были скреплены взаимными обязательствами. Теперь же они были односторонне разорваны Советским Союзом, и социалистические страны, во многих отношениях зависевшие друг от друга и от Советского Союза, были попросту брошены на произвол судьбы.

Особенно это касалось так называемого германского вопроса. В то время как Горбачёв зимой 1989/90 г. ещё заявлял генеральному секретарю СЕПГ Эгону Кренцу и премьер-министру ГДР Хансу Модрову, что Советский Союз твёрдо стоит на стороне ГДР и поддержит её в преодолении возможных затруднений, его советники и посланники уже вели переговоры с бундесканцлером Колем и его советниками о цене и деталях передачи и поглощения ГДР. Когда Горбачёв пишет: «Новые принципы перестройки сыграли также решающую роль в воссоединении Германии. Главным субъектом объединения выступал народ обеих стран», — это выглядит дурной шуткой, поскольку сговор о присоединении ГДР к ФРГ был проведён за спиной населения ГДР и без участия её правительства.

Тогдашний секретарь ЦК КПСС и специалист по Германии Валентин Фалин довольно точно воспроизводит эти события в своих воспоминаниях. Перед тем как лететь в кавказский Архыз, Горбачёв планировал завершить с Колем дела по вопросу о ГДР. Фалин ещё раз разъяснил ему, на каких пунктах он должен настаивать крепче всего, чтобы не только не допустить урона для населения ГДР, но и чтобы после присоединения не произошло судебного преследования руководящих лиц ГДР. И что же сделал Горбачёв? Выпивая со своим другом «Гельмутом», касательно этого деликатного вопроса он заметил лишь, что «мы это оставим вам, вы ведь разберётесь». Коль был хорошо подкован в подобных делах и знал, что он обязан дать письменную гарантию и был готов на это. Но раз «Михаилу» это не было нужно, то тем лучше для Бонна. Так представители руководства ГДР благодаря Горбачёву были подвергнуты неистовой криминализации, преследованиям и правосудию победителя³⁵⁸.

Как назвать такое поведение, если не предательством?

Когда Ельцин, к тому времени открытый ренегат и антикоммунист, на заседании Верховного Совета Российской Федерации подписал декрет о запрете КПСС на глазах публично униженного Горбачёва, а тот не только согласился с этим запретом, но и на следующий день предложил Центральному Комитету распустить КПСС, — это было уже совершенно банальным и очевидным предательством: предательством КПСС, к которой он принадлежал двадцать лет и чьим генеральным секретарём он был, предательством социализма, а также идеологическим и теоретическим предательством идей и ценностей социализма и марксизма.

Всего несколькими годами ранее, по случаю большого праздничного мероприятия в честь 70-летия Октябрьской революции, в присутствии многочисленных представителей международного коммунистического движения он клялся в своей верности идеалам марксизма и социализма и заявлял, что движение вперёд к коммунизму не остановить.

Несомненно, Горбачёв начинал с самыми искренними намерениями, однако по приведённым выше причинам его политика раз за разом терпела фиаско. Уже под занавес он отлично сознавал, что творит. Так оппортунистические уступки обернулись предательством.

Однако я не разделяю мнения, что дело сводится к заранее запланированному предательству. Оно лишь стало результатом неудач его политики и связанного с ними политического, идеологического, теоретического и морального краха Горбачёва. Яковлев, хорошо знавший Горбачёва и давший меткие оценки некоторым из черт его характера, на мой взгляд, прав, когда констатирует:

«Я лично убеждён, что Горбачёв сломался именно осенью 1990 года. Он заметался, лихорадочно искал выход, но суматоха, как известно, рождает только ошибки»³⁵⁹.

Однако в силу своего тщеславия и самодовольства он не желал признавать крах, в связи с чем выискивал любые причины для объяснения провалов своей политики: например, то, что перестройка была прервана и не доведена до конца, однако же добилась успеха, поскольку Горбачёв принёс народу свободу. «Нельзя судить перестройку по тому, чего она не добилась, а нужно судить по мере возвращения, ознаменованного ею для многовековой истории России, в русло мировой истории»³⁶⁰, — считал Горбачёв, таким образом впадая во всемирно-историческую мистику.

У предательства множество лиц, и это означает в том числе то, что оно может проявляться во многих формах. Можно предать и идеи. Но как может марксист и коммунист буквально за одну ночь превратиться в социал-демократа — этот секрет трудно уразуметь. Вполне возможно, что некто в результате долгих размышлений, сомнений и споров приходит к мнению, что ему следует оставить свои прежние убеждения. Это его право, и было бы несправедливо походя обзывать это предательством, если человек рационально оправдывает случившуюся перемену, даже если аргументы его спорны. Но, к сожалению, ни у Горбачёва, ни у Яковлева, ни у других высших функционеров КПСС не было таких критических и самокритических копаний, которые затронули бы всю политическую, духовную и моральную структуру личности, радикально изменив её. Разве подобное может произойти по мановению руки и за одну ночь? Или же существуют внезапные «откровения»?

У тех, кто сразу же присоединился к православной церкви и из атеизма обратился в христианскую или мусульманскую веру, может быть, и допустимо предполагать «откровение» от святого духа или аллаха.

Хотя в своей родной стране Горбачёв наказан практически единодушным презрением, однако он находит удовлетворение в том, что в западном мире его почитают как великого демократа, освободившего Советский Союз и мир от коммунизма. Sic transit gloria mundi. Так проходит слава мирская...

Горбачёв несёт на себе часть вины за гибель социализма, и часть немалую, однако ему делают слишком много чести, приписывая гибель Советского Союза ему одному. Он тоже оказался лишь случайным единичным элементом в большом комплексе объективных и сопровождавших их субъективных факторов, который в ходе долгого исторического развития, начавшегося ещё со Сталина в начале 1920‑х годов, привёл к этому конечному результату. Не следует преувеличивать роль Горбачёва, поскольку, как писал Ленин, «крах отдельных лиц не диковинка в эпохи великих всемирных переломов»³⁶¹.

И здесь вновь находят подтверждение слова Маркса о том, что определённое значение имеет то, какие фигуры случай ставит во главу движения³⁶².

«пред. глава след. глава» содержание